Проводить меня пошёл какой-то болтливый человек, во время ужина подсевший к нам.

– Простите, – спросил он, когда мы повернули в улицу Брунелески, – вы как? Случайно пели в «Гамбринусе» или у вас контракт?

– О, нет, совершенно случайно!

– Тогда позвольте представиться. Я парикмахер при театре «Альгамбра». Если вы хотите, я рекомендую вас, и вы у нас можете недурно устроиться. Мы как раз нуждаемся в хорошем певце, который бы мог исполнять на разных языках. Ну, вы, конечно, понимаете – то в одном гриме, то в другом.

– То есть как же так: один и тот же человек в разных гримах и костюмах?

– Ну, и с разными фамилиями, конечно! – осторожно прибавил цирюльник.

Мы дошли до площади Мария Новелла и распростились.

– Значит, если надумаете, то приходите завтра ко мне, на Борго ди Кроче, к десяти!

Когда я лёг в постель, у меня уже было готовое, определённое решение пойти в Альгамбра, сторговаться и, не говоря, что я здесь лишь проездом, требовать повечерней расплаты.

В 10 часов я был у цирюльника, который встретил меня тепло, как старого знакомого, и вместе со мной сейчас же отправился в театр, вернее, в кафешантан, находящийся поблизости.

Здесь мне предложили те же вопросы, что и вчера. Но тут я назвал себя уже русским, якобы знающим северные языки. Около получаса дирижёр, цирюльник и я – спорили, горячились и убеждали друг друга по поводу гонорара, пока не согласились, что выступая три раза в неделю по два сеанса в вечер – один раз, как артист «Скандинавской оперы», а другой раз, как русский «лирник», – я получаю двадцать франков за выход и, кроме того, авансом 35 на обмундировку.

Выпили мы по стакану кьянти и сейчас же начали репетицию. Всё шло благополучно. Грига и Синдинга я пел по-немецки – под рояль, а русские песни под цитру, на которой бледный высокий юноша виртуозно подбирал любой аккомпанемент.

Затем, до самого вечера бродил по городу, пил кофе на пиацетте Микель-Анжело, разъезжал в экипаже по Viale dei Colli, любуясь одним из лучших итальянских видов – панорамой улыбающейся нежной Флоренции.

В 8 часов я вернулся в театр и невольно расхохотался, прочтя на свежеотпечатанной афише объявление, что во втором отделении знаменитый артист «Скандинавской» оперы Signe Grieg споёт лучшие национальные романсы, и что в третьем отделении «старый русский лирник Грегор» исполнит народные песни.

Войдя за кулисы, я встретился с цирюльником, познакомился с актёрским персоналом, из которого некоторые, как и я, исполняли двойную роль. Разобравшись в гардеробе театра, я примерил несколько фраков, из которых один приходился совсем впору и был надет для второго отделения. Цирюльник Беппо завил меня и устроил роскошную шевелюру. В таком виде я вышел в 10 часов вечера на небольшую сцену «Альгамбра» и пел «скандинавов». Романсы понравились, но так, как это было серьёзно, то публике весёлого театра показалось скучным, это чувствовалось даже в преувеличенном внимании. Вернувшись за кулисы, я стал переодеваться. Для меня приготовили нечто похожее на зипун; лицо, при помощи парика и тресса, превратилось в добродушно-стариковское, и, заунывно распевая и без того тоскливые песни, я уверял себя, что именно так поют лирники, которых я никогда не слыхал и смешивал со «слепцами».

Наступил выход. Медленно шагая, переступив порог сцены, я поклонился в пояс публике, что, очевидно, её заинтересовало; сев на пол, поджав под себя ноги, я взял несколько аккордов на цитре. Потом я запел «Ноченьку» уныло и скорбно, старческим голосом, перебирая пальцами струны, в то время, как в оркестре цитрист тихо аккомпанировал. Этот номер вызвал громкие рукоплескания и повторение. Так было со всеми тремя песнями. Я был доволен своим успехом, почти решив остаться здесь ещё на две, на три гастроли. Но как раз, по окончании спектакля, обратившись к администратору за условленным гонораром, я совершенно неожиданно наткнулся на неприятность. Администратор заявил, что он не может выдать мне денег раньше, чем я пропою три раза, т. е. не ранее, как через неделю. Я стал оспаривать, браниться. В конце концов, вспомнив, что у меня находятся 35 франков на обмундировку, о которых он в этот момент забыл, – я решил не возвращать их и уехать.

Видя, что я ухожу, г-н Лючини, администратор, и дирижёр Киавари почти одновременно воскликнули:

– Значит, вы согласны?

Но я ничего не ответил и вышел на улицу. Меня догнал цирюльник, и мы вместе отправились перекусить в вокзальный буфет. Я решительно отказался продолжать беседу о случившемся, и мы разговорились о театре вообще. Беппо рассказал мне, между прочим, о комической труппе, гостившей здесь дней десять назад и потом уехавшей в Рим. Он рассказывал о том, как они ставили какие-то старинные пьесы, но затрагивали в них современные темы, многое остроумно осмеивая и вышучивая…

– Это искусство! – говорил повеселевший Беппо, – выходя на сцену, болтать с публикой, и ещё не зная, что она скажет ему, иметь всегда готовые и ядовитые ответы… Это искусство! И какие молодцы! Когда они были здесь, то узнали, что наш знаменитый профессор-хирург Энрико Бурги, женатый на злой и глупой женщине, получил от одного богатого пациента, которому он удачно ампутировал ногу, пять тысяч лир, и подарил их дочери, чтобы она могла уехать в Париж и поступить на курсы… Так вот они изобразили доктора на сцене так:

«Профессор сидит на берегу Арно и горько плачет: ах, почему я не отрезал ему и вторую ногу? Я бы имел возможность отправить в Париж и мою жену!»

Мы оба посмеялись забавной шутке импровизаторов и вскоре простились.

– Ну, значит, до завтра! – воскликнул Беппо, уходя.

– Нет, навсегда! Я иду сейчас за вещами и уезжаю.

– Но, позвольте. Ведь вы же ещё не получили ваших двадцати франков! – с удивлением воскликнул цирюльник.

– Но вы забыли, голубчик, что тридцать пять на обмундировку остались у меня, – ответил я любезно Беппо.

Тот расхохотался и похлопал меня по плечу.

– Accidente, ха-ха!? Теперь я понимаю, почему вы так спокойно ушли, не пообещав ему ни в ухо, ни в шею!

Я пошёл в отель, взял вещи, оставил деньги за комнату у портье, и уехал с последним поездом.

Между прочим, меня постепенно начала одолевать назойливая мысль – не прекратить ли своё пение и не попробовать ли прожить дня три-четыре в Риме, насмотреться вдоволь и вернуться обратно в Швейцарию. Но едва я очнулся на площади Римского вокзала против грандиозных остатков Терм Диоклетиана, где помещается музей, – почувствовал, что возвращаться мне ещё рано, необходимо заработать такую сумму, чтобы пробраться ещё южнее, если не до Сицилии, то хоть в Неаполь, и потом на обратном пути, уже не работая, – спокойно осмотреть все города от Неаполя до Милана

Около Форума, который я разглядывал сверху, я встретил маленькую девочку с цветами. Её звали Пиппа, ей было восемь лет. Я купил у неё первых свежих фиалок и, так как она продолжала стоять около и, как и я, смотрела вниз на белеющий и сверкающий на солнце мрамор, – то у нас завязалась беседа. Когда я спросил, где её папа и мама, она повела меня в еврейский квартал, где у её родителей была овощная лавочка. Я привёл к ним девочку и спросил, не позволят ли они их Пиппе сопровождать меня, пока я буду петь по ресторанам. Они сначала отказались, не зная, можно ли мне доверить ребенка, но разговорившись, очевидно, убедились в моей искренности и безопасности – и отпустили её. Условленный заработок 2 франка я отдал им сейчас же, и мы вышли с Пиппой на улицу. Она запаслась цветами, распустила свои густые чёрные волосы и, доверчиво взяв меня за руку, пошла со мной.

Было близко к закату. В этот час многие римляне любят подниматься на Джаниколе, самый высокий из окружных холмов; здесь, возле прекрасного памятника Гарибальди, публика отдыхает, гуляя среди густой зелени, близ пышных садов.

Когда мы пришли туда, народу было немного, и все сосредоточились у памятника. Я сел на одну из угловых скамеек и запел. Теперь я знал уже немало итальянских песен и, чувствуя на себе волну ароматной солнечной весны, пел всё страстней. Люди слушали меня; – иногда, поднимая глаза, я видел, как девочка проходила с моей шляпой мимо всех этих людей, и они бросали ей монеты. И ласковая хорошенькая Пиппа, словно понимая и чувствуя благодарность, вынимала из своей корзиночки по два, по три цветка и давала их тем, кто бросал ей деньги.