— Привет, — сказал мальчик. — Меня зовут Питер, и я пришел за тобой. Пойдем… жить?

После чудесного исцеления Анжело Мак-Дугала градус интереса к Малышу стал еще выше. Малыш дал интервью нескольким медицинским изданиям, в которых признался, что Анжело не излечен. Малыш, вернее его небольшие частички, находящиеся теперь в теле мальчишки передают информацию в мозг, и что Малыш клятвенно обещает не влиять на мысли Анжело и других людей, которым он поможет излечиться. Это не будет полным симбиозом, как в случае с Анной, и последствия будут гораздо меньше. Человечество начало привыкать к Малышу. Привыкать, что есть тот, кто просто поможет, когда действительно случится беда.

Анжело встал с постели через неделю, и ему разрешили увидеться с отцом, и даже обняться. В новостях эту встречу осветили всесторонне. Общественность давила на суд присяжных, но смерть Мак-Дугала была делом решенным. Анна в это дело не вмешивалась — Кевин Мак-Дугал многое успел натворить, и, как ни жаль было разлучать отца и сына, иного пути не было.

Анна видела Анжело издалека — странное впечатление производил семнадцатилетний юноша с разумом семилетнего ребенка. Впрочем, врачи обещали, что через год или около того психологический и физический возраст сравняются.

Анне пришлось пережить еще раз суд над отцом и сыном Морганами. Ее вызывали в качестве свидетеля, и она коротко отвечала на вопросы прокурора. «Да, применял насилие», «Да, в том числе сексуальное», «Да, не давал есть и принимать лекарства», «Унижал словесно и физически»…

Смотреть на Рассела было неприятно, рука сама тянулась к шее, в попытке предупредить удар тока. На Алексу Морган смотреть было просто гадливо. Алекса плакала, хлюпала носом, давила на жалость, сваливала всю вину на Корсини. Рассел молчал.

Их приговорили к пожизненной ссылке на одну из планет, где добывалась руда для постройки космических кораблей. Дольше десяти лет там никто не жил. В момент оглашения приговора на Рассела жалко было смотреть: умирать он готов был, лететь куда-то к таким пугающим звездам — нет.

Малыш иногда приходил спать к Анне под бок. Прижимался крепко, утыкался носом в шею, обхватывал руками. Она перебирала мягкие, как шелк, волосы сына и засыпала, проваливаясь в общие видения. Малыш, разумеется, не спал. Ему не требовался отдых. Ему требовалось единение с единственным человеком, который его понимал. Который был ему гораздо ближе, чем давно мертвые создатели.

Анна стояла в огромном бальном зале, освещенном сотнями свечей, свет которых отражался от зеркал на стенах и от натертого до блеска пола. Звучала музыка, что-то классическое, нежное и легкое, и на паркете кружились пары. Кого-то она знала в лицо, кого-то видела в первый раз… Она не сомневалась, что все эти люди мертвы — информационные копии, существующие где-то в глубинах Малыша, там, где привычная физика была пустым звуком. Иногда кто-то из них просил передать что-то живым, последний свой «привет», а затем просил Малыша стереть его. Это было похоже на сдирание корки от поджившей болячки — тягостно, болезненно и очищающе.

Анна взглянула на себя в зеркало — старинное платье, насыщенно синего цвета неожиданно шло ей, подчеркивая цвет глаз. Короткие на самом деле волосы, превратились в длинные, блестящие локоны, прическа была увита цветами.

— Здравствуй, Анна, — услышала она знакомый голос и обернулась.

Ей улыбался разными глазами Рихард Кестер. Его волосы были зачесаны назад, а зеленый мундир облегал ладную фигуру и подчеркивал широкие плечи. Рихард засмеялся и, раскинув руки, повернулся вокруг своей оси.

— Хочешь быть красивым, поступай в гусары, — а затем помолчав добавил. — Я решил уйти туда, куда положено уходить, что бы там меня ни ждало. Но не мог не попрощаться с тобой. Прошу, Анна, подари мне танец!

Анна засмеялась, впервые за последние три года, чувствуя давно забытую легкость молодого, сильного, тренированного тела.

— Танцовщица из меня не очень, — предупредила она, принимая предложенную руку. — Я оттопчу твои начищенные до блеска сапоги.

— От тебя, — ответил Рихард, наклоняясь к самому уху, — я приму все. Даже оттоптанные ноги. Да и у нас тут не бал в императорском дворце. И не девятнадцатое столетие докосмической эры… Платье у тебя совершенно не историческое…

— А ты пришел на бал в сапогах, ужас, ужас! — откликнулась Анна.

Рихард оскорбленно сложил руки на груди.

— Я взял декорации из фильма по роману «Война и мир», ничего не знаю. Ты ведь любишь русскую культуру, Воронцова.

Они кружились по залу, и Анна самозабвенно отдалась музыке, ритму и крепким рукам, нежно держащим и направляющим. Рихард шепнул, опалив щеку своим дыханием:

— Ты внешне спокоен средь шумного бала, но тень за тобою тебя выдавала: металась, дрожала, ломалась она в зыбком свете свечей.

И она действительно почувствовала, как дрожит и мечется сердце в груди.

— И бережно держа, и бешено кружа, ты мог бы провести ее по лезвию ножа, не стой же ты руки сложа, сам не свой и ничей! *

Анна прикрыла глаза, неосознанно подаваясь вперед, чтобы прижаться всем телом к телу мужчины. Должно быть, в этот момент проснулась от долгой спячки ее женская суть. А когда она открыла глаза, то увидела, что стоит в объятиях Ричарда. А Рихард улыбается из толпы.

— Все правильно, дорогая. Прошлое — прошлому, мертвое — мертвым, а живое — живым. Прощай.

Анна проснулась, потянулась всем телом, почувствовала давно забытую сладкую, тревожную негу. Давно она не чувствовала физического возбуждения. Анна взглянула на часы, висевшие на стене — был уже почти полдень. Подошла к окну, раздвинула гардины и выглянула на улицу. Малыш и старшая дочь четы Кроули, Энн, носились босыми по лужайке перед домом и гоняли сытых, ленивых голубей. Нужно было спуститься на кухню, принять лекарства, начать новый день… Но не хотелось! Хотелось нежности и неги, немножко времени без забот.

Недавно она отвоевала наконец право мыться в одиночестве, хотя сиделка, из вежливости звавшаяся помощницей, и сторожила иной раз под дверью, просто так, на всякий случай. Вот и теперь Анна медленно вспенила мыло и погрузилась в воду с головой, расслабляясь в невесомости, которую дарила теплая вода. Смутные, словно сны, мысли давили, не давая полностью расслабиться.

Анна вынырнула на поверхность и шумно выдохнула. Горячая волна, не имеющая ничего общего с водой в ванне, окатила все тело и затрепетала в ставшей слишком тесной грудной клетке. Она судорожно вздохнула, прижимаясь горячей щекой к прохладной плитке, которой были облицованы стены ванной комнаты. Что-то изматывающее билось в груди, заполняло изнутри, горячее, страстное, строптивое. Чьи-то руки, казалось, прикасаются к коже, даря невыносимое блаженство. Анна скользнула рукой по груди, задышала быстрее, сорвано, как загнанный зверь.

Руки скользнули ниже, под воду, она застонала, — такими яркими и неожиданными были ощущения. Будто Анна снова подросток, впервые пробующий новое и немного постыдное… Она почти кричала, уткнувшись себе в плечо, сама не ожидая от себя такой страсти и чувственной полноты жизни. Толстое стекло, которым, как иногда казалось, она была отгорожена от всего мира, вначале дала трещину, а затем разбилось на сотни мелких и острых осколков.

Это было мучительно и сладко одновременно, и Анна хотела, чтобы все это закончилось побыстрее… или не заканчивалось никогда. Сердце колотилось где-то в горле, когда она наконец сумела перевести дух. В дверь ванны постучали.

— Госпожа Анна, все хорошо? — несколько обеспокоенно спросила помощница.

Анна откинула голову на подголовник и счастливо рассмеялась, пряча лицо в ладонях. Она сумела, она победила призрак насилия, нависший над ней. Победила, оставил в прошлом бесконечную ночь с Расселом, полную боли и унижения. «Прошлое — прошлому, живи, Анна!»

За пятнадцать лет службы в космофлоте Анна наблюдала гиперпрыжок всего дважды. Один раз на экзамене, из кресла второго пилота — ей в тот момент было не до любования на метаморфозы, происходящие с пространством, второй раз в прыжок пришлось уходить, спасаясь от взорвавшейся планеты. Развертывание искусственной черной дыры застало Анну и половину ее полка в коридорах у ангара, в котором стояли их истребители. По инструкции людям, не находящимся на дежурстве в рубке управления, полагалось пережидать гиперпрыжок в каютах, пристегнутыми к койкам. Пилоты истребителей тогда возбужденно загалдели и бросились к псевдоокнам, транслирующим происходящее за бортом, что бы посмотреть на редкое для них зрелище.