Должно быть, они ждали слезодавильной истории о том, что ей снится по ночам как вернувшийся из тюрьмы супруг и свекровь приходят мстить за нарушение их планов. Но получили совсем другой ответ:

— Больше всего меня пугает ксенофобия.

Эта фраза открыла шлюзы: наперебой посыпались вопросы о контакте с Врагом и о том, правда ли то, что контакт этот еще повторится…

— Пожалуйста, — сказала Анна поднимая руку. — Мне все еще тяжело говорить, поэтому. Не перебивайте. Меня.

Она почти неосознанно достала из кармана свои четки и принялся перебирать бусины и говорить.

— Я не говорю сейчас о ксенофобии внешней — она лишь следствие ксенофобии внутренней… Посмотрите вокруг — нам кажется будто мы победили противоречия. Но, как двести лет назад жители столиц испытывали чувство превосходства над провинциалами, так теперь житель Земли испытывает чувство превосходства перед жителями колоний… Житель благополучного района чувствует превосходство над жителем трущоб. Вместо того чтобы объединиться, мы делим, делим наше общество по искусственно созданным признакам…

— Искусственно? — спросил кто-то из толпы. Слова эти привлекли внимание, и вскоре обступил не только журналисты, но и гости.

— Да, — ответила Анна склоняя голову на плечо. — Мы обладаем значительными ресурсами, развитой медициной, возможностью сделать жизнь людей ярче, полезнее. Но нам это не выгодно: зачем давать людям долгую здоровую жизнь, образование, если можно все это оставить для небольшой группы населения? Единицы вырываются из низших слоев и всю жизнь испытывают благодарность к протянутой руке.

— Позвольте, капитан, — вмешался в разговор мужчина в штатском, стоявший до этого тихо у стены. — Разве вы сами не являетесь опровержением ваших же слов о расслоении общества? Дочь наркомана и самоубийцы, вы сидите сегодня здесь, наслаждаетесь всеми благами той небольшой части населения, которую осуждаете!

Анна только склонила голову на плечо, иронично улыбаясь.

— Мне повезло. Тысячам выпускников приюта — нет. Одна умная девушка недавно сказала мне, что ей не с чего было выбирать, ибо ей оставили только возможность торговать своим телом… И она им торгует — работает суррогатной матерью… Однако мы отвлеклись, наше общество полно внутренней ксенофобии, куда нам еще ксенофобии внешней, если мы предпочитаем огораживать часть себе подобных и давать им лишь хлеба и зрелищ. Дозировано. Чтоб не взбунтовались.

— Вы говорите опасные вещи, Морган. — сурово сказал немолодой мужчина в военной форме.

— Моя фамилия Воронцова. Меня спросили, я ответила.

— Деньги Морганов вы забрали, а фамилия не нужна? — не унимался журналист.

— Я. Думаю. Завещание уже. Обсудили. Со всех сторон. Вы. Меня. В чем-то. Обвиняете?

Ричард понял, что Анна устала. Даже дышать стала с трудом, тяжело, как загнанный зверь.

— Ни в чем я вас не обвиняю, — пожал плечами военный. — Победителей не судят.

Анна и его оппонент долго смотрели друг другу в глаза. Затем он опустил взгляд. Анна дернула плечом.

— Я думаю, — произнесла она, опуская голову, — нам стоит закончить стихийную, — сглотнула, переводя дух перед следующим трудно произносимым словом, и продолжила. — Пресс-конференцию. Моя позиция ясна для всех, верно?

На неофициальной части приема с танцами и фуршетом, Анна и Ричард не задержались, а по дороге домой она уснула в машине, доверчиво положив голову Ричарду на плечо. Ричард отнес ее в спальню и снял мундир, стараясь не разбудить спящую.

Ресницы Анны затрепетали, но она так и не открыла глаза, только повернулась на бок и подложила руку под щеку.

Ричард укрыл ее, и какое-то время не двигаясь стоял на коленях перед постелью, смотря как разглаживаются во сне напряженные черты любимого лица. Можно было сейчас дотронуться губами до губ, провести рукой по щеке… Она не почувствует, слишком устала…

Но это было бы нечестно. Лучше подождать. Ждать и надеяться…

— Заключенный номер триста семьдесят четыре! — произнес металлический голос прямо над ухом Рассела Моргана, и тот по привычке, выработанной за два года заключения, поднялся с койки и вытянулся по стойке смирно.

Он привык отзываться на номер, даже иногда забывая имя, данное при рождении. Рассел остался на Земле, в одной из тюрем, почти элитных, если можно так сказать про место лишения свободы. Должно быть, мама успела похлопотать, сунуть на лапу кому следует до того, как и ее отправили под суд. Рассел был бы рад этому обстоятельству, и не потому, что в тюрьмах на Земле не сидело совсем уж отребье, а потому что ему не пришлось лететь за пределы Земли.

Он жил в неплохих условиях, конечно, это не сравнится с его прежней жизнью, но и особо не мучился. Вставали в шесть. Ионная очистка, сушившая кожу до красных пятен. Никто не станет тратить на преступников воду и мыло, хватит с них и обеззараживающей процедуры. Чистка зубов, и прочее. Рассела, как и других заключенных, побрили налысо, на всякий случай, так что на расчесывание времени не требовалось. Затем — завтрак. Кормили невкусно, но сытно. Много белка, молочные и зерновые продукты, даже немного фруктов.

С восьми до десяти прогулка по узкому, темному холодному двору под присмотром камер и надзирателей, тренажеры, старые скрипящие, надсадно и пугающе. К ним вечная очередь. Есть возможность поиграть в командные игры: волейбол, баскетбол, настольный теннис, но Рассела играть не зовут. После прогулки и до самого обеда, который начинался в два, — работа, бессмысленная и изнурительная в своей бессмысленности. Мыслей о побеге у Рассела не возникает, бежать некуда, ведь колония находится у самого Полярного круга… С трех до семи снова работа, полчаса на ужин, два часа личного времени: телевизор, бумажные книги, тоска, тоска. В десять — отбой.

Перед сном, за просмотром телевизора, разговоры в тюремных камерах, рассчитанных на десятерых, но чаще всего в каждой не меньше двадцати, и положенное по закону каждому личное пространство сужается до койки и половины тумбочки.

Кто-то играет в карты, кто-то греется чаем или протащенным мимо надзирателей чем погорячее. То там, то тут слышны разговоры и похабные шутки… К Расселу здесь относятся с легким пренебрежением, но не трогают — в тюрьме для бывших военных ему бы пришлось хуже, он ведь поднял руку на пилота. Здесь же звание, которого, впрочем, Рассела торжественно лишили, ничего не значит, как и звание его бывшей жены и жертвы.

Окрестили его Трусом, и Рассел каждый раз вздрагивает, когда его окликают — ему мерещится, будто бы слово произносит голос Анны — хриплый, слабый и презрительный. Он даже чувствует от этого некое почти мазохистское удовлетворение — должно быть, проснувшаяся совесть рада тяжелым испытаниям.

Чаще всего по вечерам смотрели какие-нибудь боевики, идущие по бесплатным каналам, на которых рекламы было больше, чем фильма. Именно оттуда Рассел узнавал о том, как дела у Анны, и о самоубийстве Корсини. Смерть адмирала вызвала у Рассела приступ злорадства, а судьба бывшей болезненно интересовала. Около нее уже крутился тот самый мужик, что примчался спасать великую героиню. Кто бы сомневался! Несмотря на то, что их уже записали в любовники, Рассел был уверен, что они разве что за ручки подержались — не такова была Анна, чтоб бросаться в объятиях другого, едва пережив развод.

Эта мысль, что у Анны все еще никого нет, наполняла душу Рассела извращенным и стыдным самодовольством: он сделал если не все, то многое для того, чтобы ей неприятно было думать об мужчинах. Иногда по ночам Рассел почти физически ощущал под пальцами ее гладкую, белую кожу, которую он целовал, и которую расцвечивал синяками, для того чтобы затем в припадке вины и нежности вновь целовать. Она никогда не просила пощады, не плакала… Может быть, увидь он ее хоть раз с распухшим от слез лицом, с красным носом, он бы нашел в себе силы отказаться от насилия? ""Ударит слабого только трус" — книжки авторства того самого полицейского, который вился теперь вокруг Анны, в изобилии водились в тюремной библиотеке. Душеспасительное чтение. Вот только кто из них был слабаком? Уж точно не Анна.