Слушать и чувствовать это — невмоготу. Он хотел хватить себя по голове наручными кандалами, но те оказались так плотно надеты, что не дали сделать нужный удар. Пришлось мотаться по камере с цепью в руках до тех пор, пока совсем изнемог и трупом свалился на койку. А в шесть часов дежурный надзиратель гаркнул в распахнутую дверь:
— Подъём! Проверка!
Заступала новая смена, принимая узников. Петру вернули ремень от цепи. Он думал отоспаться после пересменки. Однако цербер прорычал в волчок:
— Встать! Днём спать не положено! А то будешь дрыхнуть в карцере!
Уже зная, что это такое, Пётр медленно перебрался за стол и уронил на руки тяжеленную, будто кандалы, голову. Цербер тут же гавкнул:
— Встать! Спать за столом запрещено!
С судорожной зевотой Пётр немного пошатался по камере. Затем осенённо бухнулся на парашу, которая была в углу около самой двери, где цербер просто не мог его видеть. Но зверюга всё равно ревел:
— Вста-а-а-ать!
Так продолжалось до вечерней проверки, во время которой снова забрали кандальный ремень. Вспомнив о предстоящих мучениях, Пётр не выдержал:
— Зачем его отбираете?
— Чтоб ты раньше времени повеситься не мог.
— Ишь, какая трогательная забота...
— Служба обязывает блюсти закон, — гордо заявил старший надзиратель, извещая новичка, что имеет право испустить дух лишь в присутствии прокурора, попа и заместителя начальника тюрьмы.
Эта дикая логика снова обрекала всю ночь маяться с цепью в ожидании роковой минуты. В коридоре застыла могильная тишина. Казалось, уснул на своём табурете даже дежурный. Лишь опытный смертник мог уловить опасные звуки или заметить в волчок мелькнувшую тень. И он пронзительно закричал:
— Идут вешать!
Эту весть затаённо ждали тридцать человек. Как минувшей ночью, все камеры тут же слились в безумном вое:
— Пала-ачи-и-и-и! А-а-а-а! Па-ла-чи-и-и-и-и!..
Жуток был такой вой. От него цепенела душа, заходилось в испарине сердце. Но это всё равно не спасло трёх обречённых, которые затихающим эхом полузадушенно отозвались из петель:
— Про-о-о-а-а-ай...
Новая встряска внезапно напомнила Петру о родителях, совершенно забытых в последнее время. Слепая мать и дряхлеющий отец уже не чаяли дождаться отрадной весточки. Если брат Степан узнал о приговоре и сообщил домой — это могло сразить их, прибавив на оёкском погосте два сирых креста. И душе ворохнулось что-то похожее на вину: вместо прежней гордости опозорил на всю округу да к тому же совершенно забросил, не послав за все годы хотя бы копейку... Всё заботился о других, неустанно радел о чужой доле — счастье, а своих беспомощных стариков кинул на произвол судьбы...
Мать почуяла это и явилась во сне, протягивая дрожащие руки. Пётр хотел броситься навстречу, но связанные ноги не дали двинуться с места. Мать медленно приблизилась и, рыдая, обняла Петра левой рукой, а правой стала нежно, как в детстве, гладить по голове, спрашивая:
— Зачем, сынок, ты нас мучаешь со стариком?.. Гляди, и волосы тебе остригли...
Она принялась целовать голову, лоб. Обжигающие слёзы текли по лицу Петра. Он попытался обнять мать связанными руками. Не удалось. Тем временем мать поцеловала его в глаза, провела рукой по лицу. Затем почти радостно вздохнула:
— Ну, вот я и повидала тебя, сыночек... Теперь ухожу... Прощай...
Словно ощупывая перед собой воздух, она протянула дрожащие руки и через пару шагов растаяла. Пётр проснулся. Лицо было мокрым от слёз. Весь ознобно дрожал, точно мать правда вот-вот стояла рядом. Подивился необычности увиденного, непривычности возникших ощущений. Даже фыркнул:
— На тебе, какие нежности... Остаётся ещё, как барышне, зарыдать наяву...
Вскоре позвали в комнату для свиданий. За решёткой стояли брат с отцом. Степан сообщил, что вернулся с похорон матери. Сгорбленный отец, будто паралитик, трясся рядом. Он упросил перед смертью повидаться с любимым Петрухой. Но ничего не мог сказать. Слёзы застилали побелевшие глаза, полные тоски. Словно получив удар под дых, Пётр тоже молчал. Потом еле выдохнул:
— Ну, прощай, отец... Не думай обо мне...
Тот медленно поднял иссохшую руку, чтобы утереть слёзы или благословить непутёвого сына. Однако сил не хватило. Рука подломленно упала. Степан обнял его и вывел.
Затем появились иные слова, способные хоть немного утешить дважды осиротевшего старца. Вместе с матерью они долго маячили перед глазами. Пётр горько винился за все страдания, которые невольно принёс им. Очень жалел, что не поддержал их деньгами, но просил понять, почему это случилось. Такие общения в полубреду-полудрёме как бы заслонили ожидание собственной смерти. Даже появилась досада: и чего столько тянут? Кончали б скорее! Поэтому Пётр почти обрадовался, когда в камеру ещё до полуночи ввалился инспектор Гольдшух, которого сопровождали надзиратели с револьверами в руках. Воинственно выпятив куриную грудь, Гольдшух приказал:
— Обыскать!
Надзиратели моментально содрали с него всю одежду, распотрошили постель. Гольдшух ловко распластал по швам штаны, кальсоны и рубаху. Ничего не обнаружив, напряжённо замер в собачьей стойке. Петру стало ясно, что зябнет голым совершенно зря. Досадно... Не понимая, какого рожна они так рьяно ищут, посоветовал:
— Господин инспектор, вы пальчиком, пальчиком в параше... Авось, там чего нащупаете.
— Молчать! Я т-тебе покажу, как измываться над начальством! В карцер его!
— Нагишом, ваше бродь? — уточнил старший надзиратель.
— Чёрт с ним, дай вшивый бушлат и портки!
Пустая одиночка с выбитыми стёклами за зиму промёрзла до инея по стенам. Пока принесли тряпьё и коптящую трёхлинейную лампу без стекла, Пётр окоченел. Давай сновать по камере, греть над огоньком руки. Выдержать до утра было немыслимо даже при всей большевистской принципиальности. Пришлось лупить по двери. Дежурный бросил в волчок:
— Нишкни, а то свяжем!
— Лучше повесьте!
— Сам околеешь...
Казалось бы, чего бузить? Лишь радуйся по-своему счастливому случаю. Ведь сам же готов умереть. Но гордый Пётр предпочёл позорной собачьей смерти — эшафот. Видя, что стуком дубину не пронять, решил устроить иллюминацию. Мигом разобрал ящик от параши, выплеснул из лампы керосин и поджёг фитилём. Сильный свет и клубящий дым повадили в окно, взбудоражив наружную охрану. Орава надзирателей кинулась в карцер. Выбросив Петра в коридор, принялись топтать сапогами костёр и занявшийся пол.
Пётр думал, такой выходки вполне достаточно для петли. Однако его вернули в прежнюю камеру — тёплую, светлую и по-своему даже уютную. Почему вдруг не вздёрнули, — гадать не стоило. Зато следовало умней распорядиться свободным временем. С малых лет Пётр любил читать книги о путешествиях и приключениях. Сейчас имелась редкая возможность многое с толком перечитать. Пользуясь правом смертника, получил в тюремной библиотеке половину сочинений Жюль Верна и на воздушном шаре умчался в иные миры...
— Эт-та что такое? Кто разрешил держать столько книг?! — возмутился появившийся Гольдшух. — Отобрать! Оставить лишь одну!
Надзиратели не успели выполнить приказ. Гольдшух сам схватил стопу со стола. Взбешённый Пётр выбил её. Но цепкие пальцы инспектора удержали одну. Пётр стал вырывать книгу. Гольдшух обеими руками тянул том к себе. Ещё имея силу, Пётр легко посрамил тщедушного чинушу, который повернулся к двери, что-то жестом приказав надзирателям. Пётр запустил книгой в голову. Сбитая фуражка полетела в коридор. Гольдшух завопил:
— Скрутить его, мерзавца, «уткой»! «Утку» ему, сволочи, «утку!»
Надзиратели смяли Петра на пол, вывернули ноги за спину и привязали кандальным ремнём к запястьям рук. Наручни до крови врезались в кожу. Из носа и рта хлынула кровь. Режущая боль в плечах и паху перехватила дыханье. Дверь с гудом захлопнулась. Пошевелиться, чтобы перевести дух, было нельзя — это вызывало умопомрачительную боль. Под щекой натекло много крови. Сознание меркло, погаснув... Сколько так длилось — бог весть. Очнулся Пётр от студёной воды, ведро которой выплеснул на голову старший надзиратель. Другие развязали ремень и, как бревно, бросили на койку. Лишь сутки спустя он с великим трудом дополз до параши. Глубокие раны от бугелей кровили на руках и ногах. Пётр поклялся при первой же встрече оглушить палача табуреткой.
