— А как это сделать? — загорелся Гуревич.
— Надобно покумекать... Да, я что-то запамятовал... Может, естественное влечение к женщине для сверхчеловека является грешным? Вдруг для него уже более естественно игнорировать её вообще?
— Нет-нет, греха не существует! — возроптал Гуревич, выставив руки с короткими скрюченными пальцами. — А есть лишь страстное стремление человека достигнуть горних вершин блаженства!
— Тогда попробуем его достичь... — незаметно подмигнул Петру Лагунов.
Глава IV
Взахлёб утолив простые чувства, Пётр начал постигать сложнейшую науку — снимать на ночь кандалы. Ведь глупо маяться в них двадцать лет. К тому же в камере имелись виртуозы, способные моментально надеть их перед утренней проверкой. Глядя на того же Проминского, тоже хотелось дать отдых ногам, кажется, уже протёртых бугелями. Леонид охотно признался:
— У настоящего социалиста нет права собственности на свой опыт и знания. Всё это в равной степени принадлежит любому настоящему социалисту. Внутренний голос мне говорит, что ты — именно такой. Потому вникай...
С улыбкой фокусника он неуловимым движением играючи вытянул ноги из бугелей. Пётр аж задохнулся от восхищения:
— У-ух, ты-ы-ы!..
— Всё понял?
— Не, ни хрена...
— Так внимательно смотри да повторяй за мной.
Ведь научил щербатый лях своему искусству! Когда же узнал, что Петру довелось охранять Ленина, небрежно фыркнул:
— Х-ха, я тоже охранял его!
— Это где ж?
— Ещё в Шушенском. Сколь раз ходил с ним на охоту и нёс его ружьё наизготовку. Так разве не охранял?
Оказалось, он был младшим сыном польского социал-демократа Ивана Проминского, сосланного за лодзинскую стачку в Шушенское, куда затем приехала его семья. Так малолетнему Лешеку довелось много раз побывать с Лениным на охоте, особенно памятной потому, что сам Владимир Ильич почти не стрелял, доверяя это счастливцу. Пётр порадовался за него и спросил:
— Ну, а ты-то подбил хоть одну куропатку или зайца?
— Х-ха, ещё бы!..
Это он, понятно, заливал, хотя до мельчайших подробностей вспомнил, чем занимался Ленин, о чём говорил с отцом и почему экономил патроны. Таким дотошным Пётр был потому, что уже почувствовал: Задыхается... Ещё не привык сидеть в тесной, сырой, вонючей камере. Если бы её и остальные, набитые так же плотно, не проветривали полчаса в день, — централ бы давно взлетел от любой спички. Но всё-таки гораздо хуже, гнетущей были воистину каторжные будни, своим беспросветным однообразием убивающие в человеке всё живое. Трупная вонь многолетнего духовного разложения пропитала весь централ.
— Блажишь, братец, блажишь... — одёрнул себя Пётр, намереваясь одолеть возникшую хандру. — Где ты должен пропадать по сию пору? В одиночке! А барствуешь тут! И ещё косоротишьоя от везухи? Да тебе за это мало рожу набить! Какого ещё рожна тебе надо? Брось и не рыпайся! Вон сколько рядом занятий на выбор!
Действительно, можно было изучать иностранные языки. С помощью Лагунова постигать высшую математику, логику и психологию, а под руководством Петровича — практическую и теоретическую механику, строительство железной дороги, любых зданий или тех же бань, без которых никому не обойтись. Он вообще не признавал безграмотных революционеров, резонно вопрошая нерадивых:
— Ну, что за прок от вас, сермяжных, грядущему обществу? Какой дельный закон или ценную научную мысль вы можете предложить? Какую уникальную машину или хоть мясорубку способны создать? Ни-че-го. А без этого невозможно заветное будущее. Так учитесь, коль великодушная власть сохранила вам жизнь, обеспечила вас дармовыми харчами, крышей и уймой бесценного времени.
— Х-ху, австрийский император Франц Иосиф за всю жизнь прочитал всего одну книгу и ничего, кажется, до сих пор здравствует, — отрешённо добавил Леонид.
— Интересно, какую ж? — прямо воспрял Гуревич.
— Да не, успокойся. Не твоего дорогого Ницше, а «Боевой устав пехоты».
— М-да-а, это для нас незыблемый авторитет... — улыбнулся Петрович и, с причмокиваньем посмаковав редкое наслаждение, заключил: — Ай да большевик! Преклоняюсь перед подобными!..
Мудрец был абсолютно прав. Грех не воспользоваться почти райскими условиями. Но больно уж тяжко изо для в день убивать одну тошнотворную скуку — другой. Как бы потом не пришлось просить многоуважаемых товарищей о разрешении надеть петлю. Вероятно, потому же и Леонид настырно уклонялся от приобретения фундаментальных знаний, изучая лишь польский язык. Это позволило ему заметить муторное состояние друга и посочувствовать:
— Э-эх, как томит богатырская силёнка-то... Куда бы её применить для общей пользы?
— На носу перевыборы старосты. Хватит ему тянуть второй срок. Теперь наш черёд. Возьмёшься? — предложил Дмитрий.
— Да я же новенький...
— Тем больше шансов и чести, — заключил Леонид.
— Давайте попробуем...
Кроме камерных забот, невольно отвлекающих кислые мысли, Петра заинтересовало поведение каторжан в партийном и личном отношении. Это всегда полезно знать. Леонид немедленно занялся агитацией, страстно уверяя каждого, что новый староста гарантирует лично ему за поддержку по лишней горошине и паре самых жирных червей в гороховом супе. Соблазн подействовал почти на всех, кроме Гуревича, который по анархистской привычке возмутился:
— Что ты, чёртов лях, дуришь меня? Пускай он оставит себе хоть всех червяков! А откуда возьмёт на всю камеру лишний горох?
— Из собственной миски.
— Враньё! Такого не может быть! Меня не облапошишь!
Стремясь увлечь за собой всех одураченных, Гуревич первым проголосовал против Петра. Остальные почему-то не поддержали его, дружно потребовав с Петра положенный магарыч и в придачу — нормальное куриное яйцо для Гуревича. Авось, на сей раз всё-таки сумеет стать отцом? Пётр обещал сделать это.
Главной обязанностью старосты являлась делёжка обеденного мяса, которого приходилось на душу от пяти до шести золотников. Если учесть, что половина камеры не получала никакой поддержки с воли, значение для каторжан этих крох было весьма велико. Аптекарских весов, разумеется, не имелось. Чтобы все порции получились ровными, следовало действовать очень точно. Когда Пётр начал колдовать над мясом с остро заточенным ножом, около стола сгрудились наблюдатели, бдительно советуя:
— Ты вон туда, туда прибавь. Ишь, какая маленькая получилась порция...
— А в этой нет ни крохи жирка...
— Зато тут — сплошной жир!
— Да это — хрящ. Протри глаза-то...
— Тоже скверно...
Пётр вконец умаялся, пока разделил все порции, добавляя вилкой нужные крохи. Отошёл от стола, критически осматривая почти каторжный труд. Затем взглянул на притихших наблюдателей:
— Ну, как?
— Сойдёт на первый раз.
— Налетайте!
Многие тотчас проглотили свои доли. Некоторые положили в миски, чтобы дождаться супа. Наконец дежурные принесли ушат щей, которые больше смахивали на обычный кипяток, загущённый кислой капустой. Суп из гречневой крупы тоже скорее напоминал грязноватую жижицу. Самым лучшим считался гороховый. Пётр торжественно снимал ковшом навар из гороховых червей, выплёскивал их в помойное ведро и, тщательно разболтав зеленоватое варево, опять с аптекарской точностью разливал по мискам.
Скудный обед изредка дополнялся посылками от «Красного Креста». Но такие праздники случались крайне редко. Ведь на каторге, в тюрьмах и ссылке нуждающихся была тьма. А деньги в «Красный Крест» поступали от рабочих, тоже всюду бедствующих. Поэтому страну лихорадили постоянные стачки.
Особенно мощной стала бакинская, в которой участвовало больше двухсот тысяч. Последовали массовые аресты, вызвавшие политические стачки протеста в Москве и Питере. Их поддержала боевая Польша. Возникли баррикады. Начались перестрелки с полицией. Все эти события свидетельствовали о стремительном нарастании революции, способной распахнуть двери каторги. Камера бурлила. Митингующие не могли усидеть на месте. Всем хотелось бежать, лететь, чтобы ринуться в раскалённую стихию борьбы! Но они могли только ходить в узком пространстве между столом и нарами. Топтались, толкая друг друга. Ложились и снова вскакивали. Звон кандалов сливался в сплошной благовест. Эта лихорадка миновала только Леонида, который беспечно валялся на нарах и язвил:
