— А кто ещё намедни вопрошал, как совершенно неорганизованный народ свершит революцию? По щучьему велению, по вещему знаку свыше? Или наконец проснётся доблестный Илья Муромец да одним богатырским движением плеч опрокинет мимическое самодержавие?!.. Староста, готовь список нытиков. Пусть ещё постонут здесь до следующего пришествия революции.
Страшен каторжный скепсис. Многие были пропитаны им и стыдливо молчали. Кстати, ещё потому, что к двери подошёл Тимофеев с последней вестью:
— Промышленная буржуазия опасается, что правительство дряхлых сановников уже не в силах задавить революционное движение, и вместе с Родзянко настаивает перед монархом о создании правительства сильной руки.
— Спасибо, — поблагодарил его Пётр, но повторить для всех паршивую новость не успел. С вечерней проверкой явились надзиратели. После неё старший привычно скомандовал:
— Спать!
Долго шептались, вздыхали, кряхтели, ворочались и скрипели нарами затихающие кандальники. Петру тоже не спалось от бередящих дум. Одновременно душу томили естественные весной желания. Даже в тощей подушке, шуршащей соломенной трухой, воскресли хмельные запахи. Он припал к решётке распахнутого окна. Низко нависшие звёзды замерли. Черной тенью застыл на вышке часовой. Насыщенная ароматами окружающей тайги, ночь остановилась. Царила дивная тишина, которой хотелось дышать бесконечно... Вдруг откуда-то, словно дополняя эту благодать, появились чудные звуки скрипки. Где-то рождаясь, они купались в нежных волнах ночи и струились, переливались... Грустные, будто рождённые специально для такой ночи, эти волшебные звуки эхом отзывались под куполом изнывающей души...
Ночь удивлённо вслушивалась в неведомую мелодию, мрачная тюрьма, казалось, припала к земле, норовя исчезнуть. Люди проснулись, перестав громко дышать и храпеть. Слушали, боясь нечаянным движением или вздохом спугнуть наваждение. Все погружались в такие реально ощутимые грёзы, что боялись очнуться...
Внезапно мелодия исчезла. Но камера ещё до-о-олго зачарованно молчала, точно ждала: вот-вот она возникнет снова. Однако — нет... У всех вырвался общий вздох, похожий на стон. Звякнули кандалы. Люди заворочались на скрипучих нарах. Ночь прорезал тоскливый вопль часового:
— Слу-у-уша-а-а-ай!..
Камера опять затихла, погружаясь в сон. Чарующие грёзы давно сменили нечаянные звяки цепей, вскрики или стоны спящих людей. А Пётр всё лежал и ждал, что воскреснет волшебная скрипка... Лишь когда почувствовалась предутренняя прохлада, он оторвался от решётки и с головой накрылся суконным одеялом.
Это событие будоражило всех и днём. Чарующая музыка радовала огрубевших, почти одичавших людей, словно жарок, чудом попавший среди зимы в камеру смертника. Что за неведомый музыкант наградил каторжан своей гениальной игрой? Откуда тут взялся? Потом оказалось: это был Григ. Тоже почему-то бессонный граммофон Снежкова передал всем нежнейший привет из полузабытого мира...
Вскоре выяснилось, что главному стражнику не спалось резонно. Да кто подвёл его под монастырь — краса и гордость всего централа, лучший староста самой большой солдатской камеры, в которой обитало около сотни душ. Впрочем, Лука Дорофеевич Годун являлся не только местным светилом. Высокий, стройный красавец и умница, сверхсрочный фельдфебель Годун прежде был знаменем Московского гарнизона. Когда начальству требовалось щегольнуть образцовым солдатом или от лица солдат христосоваться о великим князем Сергеем Александровичем, генерал-губернатором Москвы, либо поцеловать ручку великой княгини Елизаветы Фёдоровны, — в наряд назначался Лука Дорофеевич. И вплоть до революции всё свершалось безукоризненно.
Столь же безукоризненно он подготовил побег своей камеры среди белого дня, во время прогулки. Первым разоружил часового у входа, выпустил солдат на волю и прикрыл отход. Внезапность операции позволила беглецам благополучно достичь вершины горы. Лучший фельдфебель Московского гарнизона точно знал, когда следует находиться впереди или — сзади. Поэтому Годун снова первым вступил на вершину открытого перевала, где всех могла перестрелять очухавшаяся стража. Годун сбил её, открыв огонь по вышкам. А когда последним спокойно поднялся, — его настигла шальная пуля. Раненый — по тайге не ходок, только обуза для каторжан, которым далеко не уйти. Годун простился с друзьями и стал держать погоню. Ошеломлённая точной стрельбой, стража не могла приблизиться к перевалу. Тогда дошлый фельдфебель местной команды обходом подкрался сзади, снёс Годуну шашкой голову и поднял на штыке утихшей винтовки. Лишь после этого возобновилась погоня.
Централ замер в ожидании кар и вестей о захвате сбежавших. Поползли даже слухи, будто Годун хотел, захватив побольше винтовок, выпустить на волю всех, но что-то не задалось. Потом стало известно: его закопали прямо в кустах, где погиб. Жалея героя и завидуя уцелевшим счастливцам, Пётр сказал:
— Всё равно занял достойное место...
Вдруг по централу эхом разнеслось:
— Во-ой-на-а-а-а!..
Камера оглушенно замерла. Понимая, что это значит лично для каждого, все обступили Петра:
— Давай подтвержденье!
Он помчался к Тимофееву. Обычно энергичный, невозмутимый, тот едва брёл по коридору от конторы. Ноги заплетались. Бледное лицо блестело от испарины. Усы подпрыгивали, глаза остекленели.
Дрожащими губами он еле выговорил:
— Россия объявила войну Германии...
— В-вот с-скоты, нашли способ разделаться с революцией!
— Никакие скоты на подобное вероломство не способны. Даже странно, что эти ублюдки оказались способными на такой хитроумный трюк. Ведь он действительно позволит избавиться от революции. Или по крайней мере задержать её бог знает на сколько...
— Вот-вот... Стоп, а как же договор? Я сам видел кайзера, который был у нас на «Полярной Звезде»! Ведь Николай тогда подписал с ним договор о взаимной помощи на случай войны с другими странами! Что же теперь выходит?..
— Очередное блядство, то есть вновь по-родственному договорились о выручке.
Подошедшие старосты других камер помешали дальнейшей откровенности всегда сдержанного Тимофеева.
Как ни велико было потрясение, войну всё-таки ждали, поневоле припомнив: Маркс предрёк её ещё в сентябре семидесятого года и даже подчеркнул, что Россия будет воевать против Германии вместе с Францией. За минувшее время экономические противоречия обострились до предела, вплотную приблизив мировой кризис, жуткий для всех. Поэтому некоторые старались избавиться от наваждения, заговорив его:
— Чур-чур!..
Экспансивные эсеры заклинающе утверждали, что мировая война невозможна, поскольку будет величайшей нелепостью, величайшей жестокостью, какую только можно представить. Отсюда следовал категорический вывод: все здравомыслящие правительства не допустят подобной нелепости! Более заземлённые меньшевики, учитывая крайнее обострение противоречий в капиталистическом мире, допускали вероятность мировой войны, однако молитвенно уповали на европейскую демократию, которая своим влиянием парализует её возникновение. Особенно свято они верили в чудодейственные способности германской социал-демократии. Совершенно земные большевики даже не сомневались в расширении войны, но ставили это в зависимость от поведения пролетариата разных стран. Революционный подъём вполне мог удержать Россию от дополнительной опасности. Всё оказалось не так. Ошеломлённая камера в полном смятении затихла и покорно принимала очередные удары судьбы:
— Правительство объявило всеобщую мобилизацию!
— В крупных городах проходят патриотические демонстрации!
— Стачки прекращаются!!!
— Революция замирает к едрени матери!!!
Все грёзы развеялись. Прокопчённый потолок стал заметно ниже и явно похожим на крышку давно заготовленного гроба. Начались обмороки, сердечные приступы, истерики. Только Леонид, сосредоточенно косоротясь перед зеркалом, старательно выдёргивал на висках седые волосы. Мужественный лях во что бы то ни стало хотел остаться молодым вечником. Неожиданно раздался взвизг торжествующего Гуревича:
