— А что я вам говорил?!.. Вы пророчили революцию вовсе не потому, что она созрела! Нет, меньше всего потому! Просто вам хотелось-таки её позарез! А там никакой революцией даже не пахло!
— А пахло парашей, — буркнул Дмитрий, надеясь прервать сверлящий душу голос.
— Х-ха, что ты ещё скажешь на это? Тебя заедает, что я глубже и дальновидней разбираюсь в политике, нежели вы все вместе!
Не помня за ним такой прозорливости, люди с недоумением взглянули на сверхчеловека, умолкшего до полного затишья революции.
Бравые статьи в поступающих газетах по-прежнему угнетали Петра. Хоть сознание уже спокойно воспринимало происшедшее, хандра становилась всё неодолимей. Спасти от неё могло лишь действие. Вместо прогулки Пётр заглянул в библиотеку.
Создал это сокровище очень обходительный Павел Фабричный, тонким, нежным ликом и золотистыми кудрями похожий на ангела. Просто не верилось, как такой кроткий человек с девичьей улыбкой мог жить в солдатской казарме. И совершенно не верилось, что ещё до революции мог застрелить своего батальонного командира. Уже девять лет прозвенел Павел кандалами, доведя число книг до восьми с половиной тысяч. Он так умело всё организовал, что лучшие издательства считали делом чести посылать сюда самые интересные книги. В том числе — запрещённые даже на воле. А чтобы они благополучно попадали к читателям, специально для цензора Квятковского добавлялись тома в отличных переплётах, с изящными иллюстрациями. Они безотказно смягчали чуткую душу всегда хмурого тюремщика. Зная, насколько это рискованно, Пётр полюбопытствовал:
— Не боишься влипнуть?
— Гм, конечно, боюсь... — мягко улыбнулся голубоглазый Павел, — что едва ли протяну вечный срок, чем оч-чень огорчу начальство.
Как не позавидуешь кремнёвой стойкости обречённого. Вот кому постоянные хлопоты и заботы не позволяли кручиниться. Подумав, не попроситься ли в помощники, Пётр начал осматривать полки. Глаза споткнулись о книгу Екатерины II. Не слыхивал о такой. Да и нужна была... Пошёл дальше. Но что-то заставило вернуться. Раскрыл книгу наугад, прочитав: «Самое высшее искусство государственного управления состоит в том, чтобы точно знать, какую часть власти, малую или великую, употребить должно в разных обстоятельствах, ибо в самодержавии благополучие правления состоит отчасти в кротком и снисходительном правлении». Он прямо оторопел — неслыханное писала царица в своём «Наказе». Перебросил ещё несколько страниц. «Зло есть почти неисцелимое, когда обнажение государства от жителей происходило от худого правления».
Да кто же хотя бы из придворной челяди, толкавшейся на «Полярной Звезде», мог сказать о худом правлении власти? А тут это признавала сама императрица и ещё утверждала, что зло неизбежно вело к мору народа. Ведь именно против такой политики боролся он вместе с рабочими. Ай да Екатерина! Вот так императрица! И когда ещё написала всё это — в 1768 году! Пётр пошёл к Фабричному:
— Беру!
— А не грешно революционеру знакомиться с такой дамой? — улыбнулся Павел.
— По-моему, любому революционеру просто грешно не познакомиться с такой дамой.
— Ого!.. Хм, валяй...
Давно не читал он буквально взахлёб и с каждой страницей всё явственней видел, что нынешний император совершенно не слушал советы мудрой прабабки, точно назло ей всё делая наоборот. Почему? Не мог же специально рубить сук, на котором сидел так высоко. Тогда всё-таки по какой же роковой причине фатально вёл державу к могиле? Самым примитивным объяснением подобной нелепости являлось одно: последний самодержец всея Российской империи тоже не читал великий «Наказ». Возможно, даже не знал о его существовании. Вместе с бесчисленными министрами, которым не требовалось воевать с властью и гнить тут.
Пётр был не таким. Закрыв книгу, сразу вручил её Леониду. Тот брезгливо скривился и разразился гневной тирадой о смертельной опасности для каторжанина в цвете лет лишь платонически якшаться с дамой, а тем более — по всем статьям чуждой в классовом отношении. Пусть куражится. Пётр дал книгу Дмитрию, который уже через полчаса начал читать её вслух. Камера оцепенело слушала. Затем принялась обсуждать бесценный «Наказ». Все согласились, что Россия давно бы стала совершенно другой, будь выполнено это завещание действительно Великой императрицы. А щербатый пройдоха, допустивший невольный промах, подвёл итог:
— Все вы единогласно признали, что сия крамольная книга подрывает самодержавие. Уверен: она давно везде запрещена и начисто изъята. Сохранилась только в нашем медвежьем углу. Потому предлагаю переправить её уцелевшим подпольщикам как самое мощное оружие грядущей революции. Саму же Екатерину Великую рекомендую немедленно включить в состав ЦК большевиков. Почётным членом.
— И эсеров. Вместо Минора, — добавил Петрович.
— А чем хуже меньшевики? — возмутился Кунин. — Нас тоже надо усилить подобным авторитетом!
Предложения нарастали, веселя подзакисших людей. Могла ли царица подумать, где встретит самых радушных сторонников! Поскольку ближайшей оказии к подпольщикам не было, книгу передали соседям. Так она и пошла будоражить централ...
На этом единодушие камеры, к сожалению, завершилось. Далеко отсюда разворачивались бои, но война всё равно разделила людей, словно линия фронта. Эсеры с меньшевиками превратились в ярых оборонцев, ратующих за победу России. Большевики стали такими же ярыми пораженцами, убеждёнными, что это неминуемо сметёт царизм и приведёт к победе революции. Баталии между ними позволили каждому проявить полководческие таланты, которых так не хватало целой армии генералов... Перемирие воцарялось лишь на время обеда, к величайшему сожалению, безбожно скудеющего. Хлебный паёк упал до полуфунта в день. Совершенно исчезло мясо. В кухонных ушатах заметно сократился даже спасительный горох. И Пётр поневоле придерживал руку, когда собирал ковшом казавшийся жирным навар из червей. Слабея от голода, люди замерзали в плохо натопленных камерах и повально болели. Надрывный кашель постоянно заглушал все звуки.
Каждую новую партию наполовину составляли солдаты, которые охотно рассказывали о фронтовых ужасах, бессмысленной гибели целых дивизий. Особенно всех потрясали немецкие газовые атаки. Требовалось естественное пополнение окопов. Туда подряд гребли рабочих и деревенских парней с мужиками. Все надеялись, что в такой обстановке неизбежно поредеет охрана централа, следовательно, увеличится возможность побега. Но безумная власть всё-таки знала, чем дорожить.
Германия тоже держалась из последних сил. В декабре шестнадцатого года она предложила России заключить мир. Похоже, сам Всевышний дал царизму редкостную возможность перевести дух. Тем паче, что даже кадет Милюков с думской трибуны предупредил почитаемого монарха:
— Атмосфера насыщена электричеством, в воздухе чувствуется приближение грозы!
Однако сиятельный гонор оказался выше благоразумия. И за все грехи поплатился Распутин.
С нового года события понеслись без тормозов. Петербург охватила всеобщая политическая стачка под лозунгами: «Долой войну, долой самодержавие!» Солдаты громили хлебные лавки, раздавая добычу голодным рабочим. Не зная, кто всем руководит, правительство арестовало весь Военно-промышленный комитет во главе с меньшевиком Гвоздевым. Это было настолько нелепо, что возмутило даже монархиста Гучкова. Рабочие разгромили типографию правительственной газеты «Новое время». Начались повальные аресты бунтовщиков. В разных частях столицы вспыхнули перестрелки, стали возникать Советы. Под напором событий председатель Государственной думы Родзянко, вероятно, ещё самый преданный монархист, рискнул предостеречь царя, что династия находится в большой опасности, и для её спасения предложил создать ответственное министерство. Но всемогущий монарх опять высокомерно отказался.
— Это уже революция! — уверенно объявил Пётр. — Наша берёт! Ур-ра-а-а-а!!!
Его упоённо поддержала полозина камеры. Молчали только упрямые эсеры с меньшевиками, будто не собирались выходить на свободу. Хоть всю информацию о происходящих в столице событиях передавал Петру лично Тимофеев, который получал её по телефону от Гоца и Церетели, сосланных в Усолье, настырные оборонцы не верили очевидному и небрежно отмахивались: