Однако не зря бывший врач Александровского централа сумел превратиться в инспектора тюрем Иркутской губернии. Кроме способностей резко сократить количество узников централа требовались ещё другие. В результате вместо него в полночь явился Магуза, второй помощник начальника тюрьмы. Высокий, тонкий, в пенсне, он считал себя очень интеллигентным и потому относился ко всем подчинённым с брезгливостью столбового дворянина, промотавшегося в карты. Угрожающе сверкая стёклами пенсне, Магуза прогнусил:
— Слышь, Никифоров, неужели ты правда служил на «Полярной Звезде»?
— Довелось...
— И видел самих царя с царицей?
— Почти каждую вахту на верхней палубе. Аж разговаривал с ними, — признался Пётр, гадая, зачем они явились.
— Во-о-о повезло счастливцу! Служить при самом государе-императоре!.. Другой бы за одно это всю жизнь благодарил Бога!.. А сей дундук ещё поднял на яхте восстание! Эх, Лука ты Мудищев... Выходи!
Пётр уже притерпелся к своей доле. Даже подобрал достойные прощальные слова. Всё же сердце поневоле ёкнуло. Взял у дежурного кандальный ремень и, подвязав цепь, накинул халат. Надзиратели расступились, пропуская в коридор. Иссякали драгоценные мгновения тишины, когда можно было попрощаться с товарищами по несчастью. Но слова вдруг исчезли, будто остались в камере, которую Магуза приказал обыскать. Надзиратели нехотя потолкались там, чем-то пошуршали. Потом сгрудились в коридоре. Презрительно косоротясь, отчего дрожал похожий на соплю, жёлтый очёсок бородки, Магуза процедил:
— Заходи...
Пётр с разгона забрался под одеяло, но спать уже не мог, потрясённый гнусностью выходки самого интеллигентного господина тюрьмы. Простой человек ни за что бы не додумался до подобною иезуитства. Тем временем для кого-то последующий визит Магузы кончился петлёй. Словно подчёркивая эту разницу, недалеко раздался хохот. Сначала — истерический, а немного погодя — веселейший до невероятия! Будто человек уже вовсю потешался над ничтожностью мира сего. Окатив парой вёдер воды, надзиратели увели весельчака, который лихо приплясывал по коридору.
Хоть Пётр и возненавидел Магузу за садизм, его упрёк в стоеросовости дал совершенно неожиданный результат. Молодого надзирателя потрясло, что видит человека, постоянно отдававшего честь самому императору и восставшего против него!.. Такое чудо было непостижимым... В подходящий момент он спросил об этом. Пётр уже осатанел от немоты и охотно ответил на все любопытные вопросы Харитона. Так возникла позарез нужная завязочка для связи с другими камерами или даже с волей. Проявилась она прямо на следующую ночь, когда в конце коридора мерный грохот кандалов сменился неистовым криком и стонами. Пётр спросил у Харитона, что там стряслось.
— Да смертник ножом подколол полицеймейстера. Как выходить из коридора начали, тут он его и пырнул в бок. Но рана оказалась неглубокая, потому живой остался.
— Жалко... А как с тем отчаюгой?
— Шеремет его шашкой рубанул по голове. Помер. До эшафота не донесли.
— Молодчага! Хорошую память оставил по себе! Тот гад его век не забудет!
— Оно так... — задумчиво согласился Харитон. Едва узники успели пережить эту радость, как тюрьма вздрогнула от ликующего крика:
— Ур-ра-а-а-а, убит Столыпин!
Все испытали на своей шкуре жандармскую хватку бывшего премьера. Многие прибыли сюда в специальных вагонах, получивших его имя. Каждого ждал во дворе намыленный «столыпинский галстук». Следовательно, общий восторг был оправдан. Дополнительно он объяснялся тем, что выстрел завершил крах политики, против которой они боролись. Это сулило общественные перемены и даже — свободу. Некоторые горячие головы стали нетерпеливо грозить надзирателям расплатой. Таких отправляли на виселицу в первую очередь. Вдруг по всем камерам начали искать Кондышева. Хотя фамилия смертника имелась на каждой двери, у Петра тоже опросили:
— Ты, случайно, не Кондышев?
— Свихнулся, что ль... Протри глаза...
Харитон потом объяснил суматоху:
— Помилование пришло, а его уже вздёрнули. Теперь боятся взбучки от нового генерал-губернатора.
Ходили слухи, будто Князев добрей столыпинского сатрапа Селиванова, по приказу которого расстреляли из пулемётов ленских рабочих. Пока либеральный Князев осматривался, Магуза продолжал навещать Петра. То — прямо в полночь, ещё до казни других. То — после них. Или — перед рассветом. Тонкий психолог, он явно считал, что Пётр по-прежнему не спит в изматывающем ожидании смерти. Но это какие же силы нужны... Пётр уже не имел их и, на зависть самому садисту, — безбожно дрыхнул до последнего мига. Затем тоже вёл себя невозмутимо, понимая, что высшей отрадой для палача является панический страх петли. Когда-то, в революционное матросское время, он по молодости презирал смерть. Ныне почему-то не мог это делать. Зато научился сдерживать звенящие нервы, иной раз подавая Магузе коричневый обмылок или укоризненно ворча:
— И охота вам батюшку с прокурором томить до сих пор? Ведь, поди, уже иззевались. К тому же надо уважать их преклонный возраст. Кажется, так поступают порядочные люди...
Как ни странно, Магуза терялся и вместо ответа свирепо рычал:
— Обыскать!
Надзиратели привычно стучали молотком по оконной решётке, проверяя, не перепилена ли, трясли соломенные подушку с матрасом, обшаривали глазами голые стены. Магуза по-прежнему угрожающе тряс оческом желтоватой бородки, хотя уже было ясно, чем всё кончится. Похоже, эта пытка начинала сильней изводить его, почему-то неспособного без лишней канители отправить ехидца на виселицу. Или для расправы обязательно требовалась абсолютно надёжная провокация? Так вскоре Пётр дал отменный предлог, утром первого мая во всю мощь запев:
Вихри враждебные веют над нами!
Тёмные силы нас злобно гнетут!
В бой роковой мы вступили с врагами!
Нас ещё судьбы безвестные ждут!
Соседи дружно поддержали его. Из тесного коридора «Варшавянка» торжествующе выплеснулась во двор и эхом разнеслась по всем этажам тюрьмы. Старший надзиратель заметался вдоль дверей, растерянно причитая:
— Нельзя петь! Замолчите, замолчите! Начальник может услыхать! Тогда вам всем наступит хана!
Пётр продолжал восторженно петь. Радостно было, что вокруг оказались хоть незнакомые друг другу, зато близкие люди, пусть запертые в каменные клетки, закованные в кандалы, но всё равно непокорённые! Внезапно распахнулась дверь. На пороге встал запыхавшийся Шеремет.
— Никифоров, чего ты орёшь? Булгачишь всех! Немедленно прекрати! Иначе засажу в карцер! Эй!
Свора послушно бросилась на Петра и, цепко схватив за ноги, кинула на грязный пол коридора, к сапогам Шеремета, который поражённо бормотал:
— Ну, не ребячество ли это? Ведь такое могут себе позволить лишь дети или сумасшедшие...
А Пётр продолжал петь:
Беснуйтесь, тираны, глумитесь над нами!
Грозите свирепо тюрьмой, кандалами!
Мы вольны душою, хоть телом попраны!
Позор, позор, позор вам, тираны!
Стража выволакивала из камер других бунтарей. Выволакивала, конечно, для иной цели, но невольно получилось, будто для того, чтобы они хоть перед смертью увидели друг друга и, даже придавленные к полу, ещё раз поддержали Петра. Все знали Шеремета, усами и бородой похожего на царя. Все ждали от него по крайней мере приказа надзирателям пересчитать шашками или сапогами торчащие рёбра. На счастье, в коридоре появился уже седеющий прокурор, который не позволил запереть их даже в ледник пустующего карцера. Нельзя содержать вместе столько смертников. Поэтому начальник тюрьмы в честь международного праздника трудящихся просто лишил всех на неделю горячей еды. Казна отпускала на прокорм заключённого всего семь копеек в день. Здесь мало кто получал передачи с воли. Постоянно полуголодные люди оказывались лишь на хлебе с водой. Пётр особенно скорбел о мясе... Наконец аж позавидовал счастливцам, которые хрипели в петлях под окном:
