— Шабаш!
На следующий день всё повторилось, лишь без пачканья труб. Некоторые ретивые капитаны, опомнясь, ещё пытались навести порядок. Однако большинство уже смекнуло, что таким образом тоже получило возможность поспать лишний час, и не роптало на подчинённых. Так благополучно завершилась вроде бы явно сумасшедшая затея, всколыхнувшая всю Керчь. Комитет молодёжи, основной застрельщик успеха, ликовал! Петру благодарно отбили шлепками плечи, едва не оставили без правой руки. А он всё ещё не мог поверить, что каким-то чудом пронесло мимо стачки, за которую полагалась тюрьма.
Всё же подлинным героем действительно исторического события чувствовал себя Мазепа и, важно поглаживая, покручивая сивые усы, уже считал себя членом Государственной думы.
Стоило комитету молодёжи ощутить собственную силу и увидеть её влияние на других, — захотелось дальнейших действий. Окружили Петра:
— Что можно сделать ещё?
— На носу первое мая. Давайте отметим его.
— Хм, вот так честь...
— За какие такие заслуги?
— Никак в этот день снова воскрес Исус Христос?
— Почти. Ровно десять лет назад рабочие чикагских боен дали первый отпор американской полиции, — пояснил Пётр. — Этот исторический день по предложению Второго Интернационала является праздничным смотром революционных сил мирового пролетариата.
— Во-он оно как... А мы дажеть не знали...
— Такой праздник впрямь грех не отметить?
— Можно тоже схлестнуться с полицией!
— Вот отменный момент примкнуть к мировому пролетариату и поддержать его активными действиями, — заключил Пётр.
Тотчас решили рассказать керченцам в листовках об историческом значении первого мая и призвали всех отметить его стачкой. Чтобы она состоялась, после караванного митинга боевые десятки направились в кустарные, лодочные, парусные мастерские, на механический завод и табачную фабрику. Изумлённая Керчь настороженно затихла. Полиция приготовилась к бою. На мельнице, где выступал Пётр, она даже ринулась в атаку. Но рабочие пустили в ход мешки с отсевами, сшибая с лестницы ретивцев, которые посрамлённо отступили.
Ночью на дальних скалах Митридата состоялась грандиозная массовка. Все желающие выступали почти до утра. Затем грозной тучей спустились на широкий проспект Воронцова, где поджидала полиция, жаждущая после мельницы реванша. Однако благоразумно воздержалась атаковать празднично гомонящий поток пролетариев. Так вновь победоносно завершилось историческое для Керчи первое мая 1906 года. Пётр теперь уже по-настоящему гордился свершённым и считал неизбежный арест пустяком. Тем паче, что пристав Гвоздев признался:
Мы против социал-демократов ничего не имеем потому, что вы не проповедуете убийства должностных лиц, а ограничиваете свою работу пропагандой. Но, господин Малаканов, своими действиями вы нарушили общественный порядок. Посему предписанием градоначальника вам предлагается покинуть город в течение суток. До свидания.
Дивясь добродушию местной полиции, Пётр метнулся из участка. Но у ворот его мигом скрутили, заперев в камеру, заполненную участниками маёвки. Вырваться на волю удалось лишь перед сном, когда в последний раз вывели всех «до ветру». По двери сортира Пётр вихрем взлетел на крышу, рывком подтянулся на кирпичную стену и махнул через неё. Вдогонку раздался запоздалый выстрел опешившего конвоира. Под брёх всполошённых этим собак уже тёмные, извилистые проулки позволили скрыться от смертельной погона.
Так начались бесконечные скитания по Закавказью, Средней Азии, России, кровоточащей после усмирения Меллер-Закомельским. Целых четыре года счастливо ускользал Пётр от пули или петли. Однако везухе тоже наступил конец. Да где — в родном Иркутске, куда заглянул проведать стариков и поесть хотя бы картошки. Но перронный жандарм имел намётанный глаз и собачий нюх. Пришлось удачливому беглецу из Орловской тюрьмы сесть в местную. Для полной надёжности — в одиночку отделения смертников.
Высшую меру наказания дали строгие законники, припомнив даже бунт на «Полярной Звезде». Стража тесным кольцом стиснула Петра. Перед улицей офицер приказал в случае чего — стрелять. Уместной была команда. Петру хотелось рвануться, чтобы умереть без лишних мук от пули. Но бравые ребята так стиснули суконными плечами, что сразу ощутилось, какое это благо — в последний раз дышать февральской стужей. После неё тюремная вонь кляпом забила горло. Прямо не верилось, что просидел в этом могильном смраде уже полтора года. Развеяли настроение любезные надзиратели, которые мигом заменили прежнюю одежду на совершенно новую. Пётр удивился:
— Что это вы так заботливо меня обряжаете?
— А мы смертников всегда с особым почтением, — ехидно признался старший, примеряя кандалы.
Бородатый кузнец ловко склепал увесистым молотком железные бугеля, плотно охватившие ноги и руки. Змеёй свернувшаяся цепь глухо звякала от каждого удара. По телу, словно вши, щекочуще ползли мурашки. Старший подал сыромятный ремень, до лоска пропитанный потом уже повешенных. К нему следовало пристёгивать тяжеленную цепь. «Вот и заковали... — усмехнулся Пётр. — Как всё просто... И никаких особых ощущений...» Хотя они, понятно, были. Эти кандалы, отполированные чьими-то ногами, навсегда отсекли будущее, а звон цепи, ощутимо клонящей вперёд, казался погребальным. Всё-таки он пошутил:
— Этот балласт тоже в знак особого уважения?
— Как положено...
Тщательно проверив клёпку и каждое звено цепи общим весом сорок фунтов, старший надзиратель повёл в новую камеру, где уже парила чашка непривычно горячих щей, в которых плавал довольно большой кусок вкуснейшего мяса. Всё-таки отменные традиции имела проклятая тюрьма! Только жаль, что по-человечески относилась к узнику лишь на закате жизни...
Но эта радость скоро померкла. Возникло давящее состояние какой-то пустоты, словно уже скончался. Чтобы избавиться от странного чувства, Пётр начал кружить по камере. Кандалы ощутимо сдерживали шаги и глухо звенели. Появилось желание потянуться как после сна, сбросив нахлынувшее чувство. Не удалось. Тогда принялся стыдить себя за малодушие. Однако возникшее чувство ощущалось всё явственней. Пётр начал понимать: подобное переживает лишь смертник, перешагнувший черту, которая отделяла томительное ожидание суда от последнего пути в угол тюремного двора, где немо чернела виселица с двумя намыленными петлями. Как и когда пойдёшь к своей? Сегодня, завтра или через неделю?..
Во время проверки спросил об этом помощника начальника тюрьмы Шеремета, который странно покосился на новичка и молча забрал ремень. Без него ходить было трудно: цепь волочилась по полу, противно гремела и больно била ноги. Вдобавок мешала слушать коридорные звуки. Вдруг вот вот придут за ним? Подхватив цепь рукой, Пётр замер. Кровь оглушающе бухала в виски. Потом уши резанул цепенищий волчий вой. Прозвучала громкая команда Шеремета. В какой-то камере началась возня, раздались глухие удары. Уже в коридоре смертник взвыл снова и тут же утих, чтобы захрипеть в петле под окном.
Лишь теперь Пётр сообразил, где находилась его камера. Зажав пальцами уши, зажмурился до искристой рези в глазах. Потом спохватился: ведь следующим мог оказаться сам. Но пока открыли камеру напротив. И дрожащий старческий голос виновато пробормотал:
— Извините, я щас, щас... Только найду пенсне...
— Да вот же оно, болтается на шнурке, — усмехнулся Шеремет.
— Разве? И впрямь... Благодарю вас. Теперь я вижу нормально.
— Прекрасно! Значит, уже не собьётесь с пути. А если я ещё возьму вас под руку...
Дико было это слышать и невозможно вообразить, как палач любезно вёл на виселицу свою жертву. Неожиданно старик довольно громко крикнул:
— Прощайте, товарищи! Не поминайте меня лихом!
Затаившиеся камеры отозвались дружным гулом. Пётр тоже одержимо дубасил кулаками по двери и с подвывом орал. Когда наконец выдохся, — в набатном колодце двора торопливо стучали молотки могильщиков. И хотя они забивали чужие гробы, Петру казалось: все гвозди впивались в него...
