Но, между нами, эти "небольные" пациентки, иногда очень помогают решать многие немедицинские вопросы. К примеру, мне легче сутки у стола отстоять, чем выдержать десятиминутный разговор с каким-нибудь чиновником. Я недавно упоминала, что мы взяли нового доктора на отделение. Так вот это Кирюша Мерзликин, я его ещё по институту помню, он как раз учился на курсе, на который я поступила вначале. Замечательный хирург, умница и трудяга, по распределению отработал в районной больнице под Тюменью, получил направление в ординатуру, её с блеском закончил у моего бывшего научного руководителя и сам приехал ко мне на отделение проситься, хотя мог остаться в Москве. Взяла его с радостью, тем более, что и место освободилось. Вот только у него жена и двойняшки – двое чудесных трёхлетних пацанов, а из жилья ему предоставили комнатёнку в разваливающемся щитовом бараке с печным отоплением и удобствами за углом. Я не требую царские хоромы, но мне нужно, чтобы на работе мой врач думал о ней, а не о том, как заткнуть щели и где найти дрова, чтобы его семья не замёрзла. Пошла в облздрав, где мне ничем помочь не смогли, только пообещали включить его в общую очередь на улучшение жилищных условий. И посетовали, что вот был бы он молодым специалистом, тогда ему бы жильё обязаны были выделить. Пока думала и узнавала, ко мне зашла моя бывшая пациентка, с вопросом, действительно ли у меня возникла проблема, как она слышала? Не знаю и не хочу знать, что и как она сделала, но Кирилл живёт теперь с семьёй в хорошей квартире недалеко от лечебницы в новом доме и нарадоваться не может. Но я снова отвлеклась…

Вот во время осмотра пациентки, меня словно стукнуло. Уже через десять минут я тащила Машу в перевязочную, заставила смыть её коррегирующие хитрости и стала прикидывать. В этих операциях и в простом случае мало, что можно штангенциркулем померить и рассчитать, здесь работает чутьё и ощущение на кончиках пальцев, а в Машином случае требуется подтяжку проводить неравномерно и по-разному с каждой стороны, а это в несколько раз сложнее и рискованнее. Повертела, прикинула и решилась, благо опыт уже накоплен немалый. Знаю, как кожа лица реагирует на то или иное воздействие, а уж Машины кожу и лицо знаю наверно лучше, чем свои…

Маша ждала меня в перевязочной в казённой рубахе и с замотанной в повязку головой, издали силуэтом напоминая какую-то нелепую игрушку или водолаза с его медной головой-шаром. Специфика операции и послеоперационного ведения требует такого упаковывания, и до снятия повязки результат оценить сложно. Честно сказать, и после снятия повязки в первые недели о красоте говорить не приходится, гематомы и отёки проходят долго минуя все положенные стадии от "синяка" до "желтяка" и даже не натрёшь их бодягой, для ускорения их рассасывания. Но благодаря опыту я могу уже сегодня оценить полученный эффект. Есть реперные точки, которые не изменяются и не смещаются из-за наличия отёков и они позволяют оценивать результат. Про Машу и говорить нечего, её синяками не испугаешь, уж сколько она операций на своём лице перенесла. Вообще, оперировать на лице и голове – это весьма специфический опыт, возможно, это самый кровавый раздел хирургии, даже при операции на сердце или аорте кровопотерю можно уменьшать и воздействовать на неё. А тут иногда даже привычный гемостаз проводить не рекомендуется, и кровопотерю только терпеть и работать в заливаемом кровью операционном поле. Мне не мешает раздутое отёками лицо, я смотрю и оцениваю не вид вообще, а важные для меня моменты. Из щелочек, в которые превратились глаза, за мной следит тревожный взгляд, я обнимаю подругу, целую в ушко и шепчу:

— Всё получилось, Машка! Больше я тебя оперировать не буду! Даже не упрашивай!

— Дура ты, хоть и командир! Всё долги свои выдуманные отдаёшь?

— Алё! А про субординацию вспомнить не желаешь?

— Ты все долги отдала, ещё, когда меня в Москву долечиваться перевела. Это я в долгу перед тобой… Как хочешь, Веруню не дала назвать, но если будет дочка, Кометой назову!

— Ты лучше всегда за моей спиной будь! Привыкла я уже, как в Удвасике нашем, когда ты сзади сидела…

— Ну, в этом не сомневайся…

— Заканчивай реветь! Там тебя Лёша с Веруней ждут…

— Вот же… Я же запретила им приходить…

На выходе нас встретили Фадеевы всем комплектом. У Маши повязка осталась символическая, скорее прикрыть жуткую картинку, которой сейчас является личико. Веруня обличающе в меня упёрла пальчик:

— Тётя Мета, ты обманула? Говорили, что красиво будет…

— Не всё сразу, девочка. У нас всё получилось, а результат придётся ещё подождать…

— Обещаешь?

— Ну куда ж я денусь… Беги, а то там папе сейчас такую головомойку устроят…

В сентябре пятьдесят третьего, я почти случайно оказалась в Ивановском аэроклубе… Меня сюда пригласила мама Мишкиного одноклассника, у которой здесь работает муж. Она представления не имела, о моём лётном прошлом, мы приехали сюда с целью посмотреть красивое место, где планировали провести что-то вроде пикника, вывезти весь класс с родителями на природу. Но, неужели, оказавшись на лётном поле, я смогла бы удержаться и не пойти смотреть самолёты. Какова же была моя радость и какой-то внутренний трепет, когда я увидела в ряду самолётов бережно сохранённый Удвасик. Не удержалась и попросилась дать мне полетать на нём. Я не очень презентабельно в глазах местного начальника выглядела, да и сопровождающую меня даму он хорошо знал, и это явно не добавило мне веса в его глазах. Так что поначалу он со мной говорил с нескрываемым пренебрежением, буквально цедил через губу, пока я не ответила на его вопрос об имеющемся у меня налёте. Цифры – больше тысячи четырёхсот часов и сто шестьдесят четыре подтверждённых боевых вылета заставили его побледнеть и потом долго извиняться, ошарашенное лицо знакомой я описывать не возьмусь, таких превосходных степеней лингвисты ещё не придумали. Гораздо позже, когда мы с ним уже подружились, он признался, что сам летал истребителем, с сорок третьего года на передке и имел всего чуть больше шестисот часов налёта. В общем, дали мне в небо подняться, хотя пришлось сначала сдать все анализы, пройти обследование и лётную комиссию при военкомате.

После пары вылетов проникшийся местный начальник подошёл и познакомил с инструктором:

— Я посмотрел, что вы выполняли фигуры пилотажа, но это не тот самолёт, в котором это делать интересно. У него другое назначение – летающая парта, где главное не дать разбиться новичку. У нас есть новые яковлевские учебные спарки, не хотели бы вы на одном из них попробовать?

Ну и как при такой подаче откажешься? Если после Удвасика даже Тотошка был скоростным и совершенно другого уровня самолётом, то, что говорить о спортивном самолёте. Пришлось с огромным трудом выкраивать время, учить матчасть и основы пилотирования совершенно нового самолёта. Чего я так завелась, и меня заело? До сих пор не знаю, кажется, какие-то нотки превосходства в словах молодого инструктора, в глазах которого меня уже записали в разряд дремучих старпёров, а я в свои неполные тридцать три совершенно не считаю себя увядающей старушкой. Если не вдаваться в подробности, ещё до череды наших с Мишкой дней рождений и годовщины революции, я уже самостоятельно, без инструктора за спиной, поднялась в небо. Между прочим, выполнила свою детскую мечту, долетела до огромного облака, и с удовольствием покрутилась рядом с огромной ватной кучей непонятно как висящей в небе и не падающей вниз…

Просто взлететь и просто лететь в никуда – не имеет смысла, это проходит только в самом начале, когда важен факт отрыва от земли и чувство полета, от которого сердце трепещет. Вот и я стала отрабатывать пилотажный комплекс, после выполнения, которого могут присваивать разряды в новорожденном самолётном спорте. Мне разряды неинтересны, а вот полёт не просто так, а с целью отработать и отшлифовать пилотажный комплекс делать было действительно интересно. Да и как способ отвлечься и сменить обстановку полёты вне всякой конкуренции. По настоятельной просьбе однажды взяла с собой Мишку, который в задней кабине сидел не пискнув, выдержал как я крутила в воздухе фигуры и не пролился своими жидкостями ни в одну из сторон. Вот только уже когда подъезжали к дому, он вынес вердикт, что лётчиком он точно быть не хочет. Надо было слышать, каким тоном и с какими интонациями он это произнёс, я чуть в столб не въехала. Только это было уже через несколько лет.