Андрей Павлович уже давно выработал все пенсионные возрасты, а в медицину пришёл ещё до революции и имеет за спиной легендарную Медико-хирургическую академию и участие военным врачом в двух войнах, в Русско-японской в составе лазарета одного из Сибирских корпусов, а потом участие в Первой Мировой в армии Самсонова. Когда случились революции, он как раз после ранения лечился в тылу и не принимал никакого участия в Гражданской войне и смуте. То есть на момент нашего знакомства у него было уже почти полвека хирургической практики. Несмотря на его совсем не богатырские габариты, я воспринимала его какой-то глыбищей, чем-то огромным и матёрым, вот он меня к себе под крыло и взял, то есть меня оформили ординатором на отделение, где он был заведующим. Уже через пару месяцев, когда он ко мне пригляделся и поверил в меня, он стал меня учить и готовить к работе руководителя отделения. Может вам покажется, что это не сложно, всего три врача, шесть сестёр и одиннадцать санитарок, и всё это на сорок девять коек в восьми палатах. Сейчас бы сказали, что примерно треть отделения – травматологические больные, остальные – общая хирургия. Тогда такого деления не было. Четыре палаты – двадцать одна койка – это были больные с травмами, которыми Андрей Павлович занимался с интересом и по специальности, а вот остальная часть заполнялась, когда кто-то из нас дежурил сутки по ургентной хирургии. Вообще, с высоты лет оглянуться назад, дико наверно смотрится, что на одном отделении лежат и с гипсом, и на вытяжении, а рядом – после аппендэктомии или ушивания прободной язвы желудка. В то время как-то сложилось, что детские отделения занимались детишками лет до восьми-девяти, а остальные лечились уже со взрослыми, а в хирургии этот возраст ещё больше сдвигался и можно было на соседних койках увидеть мальчонку пяти лет с рукой в гипсе и дедульку под девяносто после ушивания грыжи.
Словом, если сказать про хирургическую практику, то у меня её было море, всех видов и фасонов, если вы ещё не поняли. Машу я устроила на наше отделение, чему все были рады, потому что подготовленных сестёр катастрофически не хватало, имеется в виду, что многие сёстры были с богатейшим практическим госпитальным опытом, но без качественного обучения в училище – курсы и фронтовая практика. А я хочу отвлечься на то, что с собой я привезла полный багажник "своего железа" и всего сопутствующего, что для установки аппаратов ВОМОС нужно. Ещё в сорок шестом году в Москве мне один из моих благодарных пациентов фактически подарил неизвестно какими путями попавший в Москву "мерседес" тридцать седьмого года, чем-то похожий издали на нашу "эмку", но качественно это была совершенно другая машина. Ведь иначе, как подарком назвать машину за ту цену, которую он запросил, язык не повернётся. Немцы и "мерседес" – это другое качество и подход, если за машиной хорошо ухаживать, то на ней будешь ездить, а ремонтировать придётся, это уж как повезёт, только проколы баллонов. На "эмке" же нужно быть готовой в любую минуту залезть в моторный отсек, чтобы что-нибудь подтянуть или вообще затеять немаленький ремонт с разборкой половины двигателя и часто прямо в пути. Оказавшись автовладелицей, я быстренько сбегала сдать на права и стала ездить. Уж как на меня косились и осуждали, как же это, девчонка за рулём?! Ужас! Даже в брюках и с непокрытой головой с папиросой зажатой в прокуренных зубах гораздо привычнее, чем наглая пигалица-шоферица. Но мне было так жалко времени, и я оседлала своего верного трудягу – "Мурзика". В автохозяйстве ГПУ СА, где обслуживались все машины управления комиссара, за моей машиной регулярно смотрели, и там же я выкупала бензин за смешные копейки. Вот и в Иваново мы поехали на машине. А что такого? Меньше трёхсот километров, но зато не на себе тащить. Шесть комплектов, установленные больным и запасные наборы к аппаратам я оставила на кафедре, ведь они не собирались прекращать работать с ними и даже науку какую-то делают, и студентов нужно учить новому и современному. Они уже заказали дополнительные наборы, им уже не нужно, как мне когда-то, пробивать лбом глухие заборы, уже есть вся техническая и технологическая документация, номенклатура и прочее. А мне и своих хватит, зря я, что ли, диссертацию по этой теме защищала…
В первый же год сумела провести Маше первую основную операцию. Благо, ещё в Москве я уже провела две операции по пересадке торако-дорзального лоскута на сосудистой ножке.[22] А если по-русски, то нужно специально выкроенным фрагментом ребра заменить отсутствующий фрагмент нижней челюсти. Попробую объяснить подробнее, ведь если кожный лоскут ещё можно попробовать приживить в надежде на питание из местных грануляций, то при нарушении питания надеяться на приживление кости на новом месте шансов почти нет. В лучшем случае кость постепенно просто рассосётся, в худшем – наступит отторжение с некрозом и воспалением. То есть мне нужно не просто любой кусок ребра, а только тот его участок, где подходит питающий сосудистый пучок, а таких в кости не слишком много, ведь каждое лишнее отверстие в стенке кости нарушает её прочность. И это несмотря на то, что внутри кости кровоснабжение развито более, чем хорошо, хотя и тут есть свои особенности диктуемые множеством факторов. Вот в процессе подготовки к операции Маше мне пришлось осваивать технику сосудистого шва в самых разных вариантах: "конец-в-конец", "конец-в-бок" и "бок-в-бок", то есть это то, как соединяются сшиваемые сосуды, а это не водопроводные трубы. Нужно аккуратно послойно сшить все слои стенки сосудов, добиться герметичности шва, но при этом сделать это так, чтобы не произошло сужение сосуда.
Несколько раз отработать с мелкими сосудами можно и просто очень сильно напрягая глаза. Но лучше для этого использовать хотя бы бинокулярную головную лупу, и лучше в форме козырька, чтобы уменьшить мешающую глазам боковую подсветку, при этом имеющую достаточные увеличение и большое фокусное расстояние, ведь режим стерильности операционного поля никто не отменял. Первую четырёхкратную лупу по моему заказу сделал в Москве замечательный пожилой оптик и, несмотря на много прошедших лет и то, что я уже не первый год сотрудничаю с фабрикой "Карл Цейс" и нашим "ЛОМО", когда мне требуется на операции использовать увеличение, использую именно это изделие из бронзовых деталей.
А нарабатывала навыки шва после занятий в кафедральной перевязочной, где поначалу сшила сосуды на реквизированных у Ираиды ножках купленных к обеду куриц. Ножки носила в приспособленной для этого баночке с притёртой крышкой, где эти куриные части лежали завёрнутые в тряпочки смоченные физраствором. Приходишь, ставишь свет, на деревяшке залитой слоем воска иглами фиксируешь куриную ногу, находишь сосуд, рассекаешь его и шьёшь до кругов перед глазами и дрожи в напряжённых руках. Как закончила, можно пережать зажимом один конец сшитого сосуда, а в другой шприцом подать подкрашенную воду, чтобы проверить герметичность шва, обязательно "сходить" внутрь сосуда пуговчатым зондом нужного калибра или бужом, чтобы на ощупь проверить, не сузила ли я просвет. Конечно, такая проверка весьма относительна и лучше заполнить сосуд рентгеноконтрастным составом и сделать пару снимков, но кто же мне такое баловство разрешит? А когда шьёшь, нужно ещё всё время не забывать о десятке всяких "нужно" и "обязательно" вроде того, чтобы каждые полминуты орошать поле физраствором, чтобы ткани не высохли, но работать в залитом поле нельзя, нужно его после этого подсушить, мочишь-сушишь-шьёшь по кругу без перерывов. И вот такая канитель без остановки, ведь для сшивания сосуда калибром в два миллиметра – шесть миллиметров окружности нужно наложить по кругу не меньше десяти швов на каждый слой сосудистой стенки – порядка двадцати швов. И это удобные учебные условия, когда весь "препарат" зафиксирован на дощечке и неподвижен.
