Не буду особенно рассказывать, что в следующую поездку в мае в качестве подарка ко дню рождения я вытащила с собой в Ленинград не только Верочку, но и Ираиду с Мишенькой, а останавливались мы всем этим табором у комбрига Николаева Сергея Николаевича, который не очень сильно изменился, хотя широкие лампасы меняют многих. На последнее наше с Ярцевым свидание я пришла с его маленьким белобрысым тёзкой, с которым его радостно познакомила, после чего большой Миша как-то очень спешно куда-то засобирался и демонстративно обиделся (с чего вдруг, словно я ему чего-то обещала или врала). А мы с маленьким Мишкой поехали на Петроградскую в гости к Евграфычу, который от радости не знал, куда меня усадить и как не раздавить в своих объятиях. Назавтра все вместе съездили на могилу нашей мамочки и Васеньки, где их похоронили вместе и Верочка почему-то уверена, что и её ручку в той же могиле, в чём я сильно сомневаюсь, но чего уж. Из тех, кого мы ещё навестили в Ленинграде, вернее в Мартышкино, неподалёку от Ораниенбаума, конечно, был Митрич, наш бессменный старшина, который и теперь старшинствовал только уже в центре подготовки подводных пловцов-диверсантов Балтфлота, которые хоть и относятся к флоту, но подчиняются Главразведупру, что и позволило сухопутному старшине тут оказаться. Из наших дворовых знакомых мы никого не нашли, оказавшиеся на месте едва знакомые женщины из окрестных домов только плечами пожимали на наши вопросы.

Возможно у вас возникал вопрос, почему я не пыталась за всё это время ни разу поискать моих детских дворовых приятелей? И хоть я неизменно считаю себя ленинградкой, но после того, как я увезла из больницы Верочку и узнала о судьбе мамы с братиком, я словно отрезала для себя прошлое. Собственно, и меня никто из детства не особенно искал, а случайно ни с кем не пересекалась. Почему-то как подтверждение моей правоты для меня стала реакция бабы Веры. О рождении у меня сына Верочка радостно написала бабушке с дедушкой, когда я ещё в родильном доме была. В ответ пришло возмущённое и негодующее письмо, что я такая-сякая и не известила их о своём замужестве, в ответ написала уже я, что никакого мужа нет и не было, а ребёнка родила одна и не жалею. Вот после этого письма с Белозерья не было больше ни одной весточки. Мы первое время писали, вернее, писала Верочка, но потом перестали. Уже после смерти бабушки в начале сорок девятого года к нам приехала моя двоюродная сестра Настя – дочка маминой сестры и рассказала без тени осуждения, что бабушка, как оказалось, предала меня полной обструкции, за то, что я семью опозорила, то есть, мало того, что одна стала калекой никому не нужной обузой (это про Верочку), так ещё и другая гулящая (это уже про меня) дитя в подоле принесла, и она не собирается на семью такое ярмо вешать и наши грехи оплачивать. Вот любопытно, когда это я или Верочка у неё что-либо просили? В общем, выслушали мы от Насти эти новости, само собой при этом Ираида и Маша присутствовали, и восхитились, как оказалось, они там порешали, подумали и решили, что мы оказывается остались должны Медведевым и поэтому обязаны помочь Насте устроиться в Москве, так как в деревне у неё жизнь не складывается. Но на эти волшебные выверты сознания Ираида наложила жёсткое вето, то есть вежливо и мгновенно Насте показали направление на выход и пожелание больше в поле зрения не появляться. В принципе для Ираиды сделать пару звонков и помочь девочке устроиться не составило бы проблемы, но тут было предательство, иначе я ситуацию не рассматривала и для меня родственники с этой стороны больше не существовали. Извините, с христианским всепрощением и подставлением другой щеки – это не ко мне… К этому предательству родных, как я потом поняла словно присоединилось моё желание отгородиться от плохих воспоминаний, связанных с гибелью мамочки и братика, в общем, я окончательно отрезала для себя всё довоенное время. Приятели из моего детства, если бы мы пересеклись позже может и стали бы настоящими друзьями, а так они не вышли из ранга приятелей детства, когда отношения и выбор определяется за нас обстоятельствами близкого проживания, а не осознанного выбора, как у меня было с Машей. Даже Митрич и Панкратов для меня гораздо ближе и дороже, чем мои бывшие одноклассники. А Смирновы сумели стать нам с Верочкой и Мишкой новой семьёй…

Но вернёмся в май сорок пятого. Вообще, эта вторая поездка вышла какой-то очень лёгкой и светлой, а не бегучей в состоянии взмыленной лошади, как в первые разы. Хоть Ярцев на меня обиделся, но пять комплектов аппаратов ВОМОС номера два и четыре мне на заводе сделали с тройным комплектом спиц, шайб и гаек к ним. Вот с этими пятью аппаратами я к концу четвёртого курса уже сумела представить учёному совету института семь успешно пролеченных больных и двоих проходящих лечение на разных сроках. Скажете, мало? Ну, во-первых, таких переломов не так много в общей массе. Во-вторых, больного ведь ещё уговорить нужно, дело ведь новое, незнакомое, я выгляжу не слишком мастито и внушительно, а рисковать ведь предстоит своим здоровьем. Наверно у меня бы так и осталось только двое пациентов, если бы я не полезла в военные госпиталя, где буквально вцепилась в случаи огнестрельных переломов и не обязательно обеих костей голени, а ещё и в других локациях с протяжёнными оскольчатыми повреждениями. Почти каждый случай требует своего весьма непростого подхода, с разработкой именно под этот случай схемы и плана лечения, с обязательным постоянным патронажем во время всего периода длительного лечения. Знаете, временами я чувствовала себя настоящей русской женщиной. Да, да! Той самой из поговорки: "Я – и лошадь, я и бык! Я – и баба и мужик!", которая слона на скаку остановит и хобот ему бантиком в горящей избушке завяжет… Уставала смертельно, что даже Ираида, в понимании которой Мишенька, сиречь ребёнок, есть альфа мира настоящей матери и это не подлежит сомнению и обсуждению, не пыталась меня осуждать. И несмотря на своё несогласие, помогала так что наверно треть сделанного мной можно на её счёт записать.

В нашей отечественной традиции не знаю когда, но сложилось, что "студент-медик" – это совершенно особый и не зависящий от курса статус. А те, кто действительно хотят стать хирургами должны обладать здоровым нахальством и пронырливостью, без которых никто студента самостоятельно к столу не пропустит, это право нужно себе выгрызть.[19] В конце третьего курса я умудрилась сделать свою первую самостоятельную аппендэктомию замечательной девчушке двенадцати лет. Наташу Синюкову я наверно никогда не забуду, ведь это первый прооперированный мной больной, а мне ещё повезло, что она оказалась не только красавица, но и умница. При чём тут ум у оперируемого пациента? При том, что операция под местной анестезией и всю операцию мы с ней разговаривали, и она не истерила и не дёргалась, а когда нужно терпела и чётко выполняла все мои команды и рекомендации. Наложила последние швы и сама повезла каталку в палату, где в порыве даже хотела в серединке поучаствовать в перекладывании пациентки на кровать, но меня решительно оттёрла в сторону ног санитарка тётя Люся:

— Ты б со своими костями, дохтур, лучше за ноги подержалась, а тут лучше мы сами…

И вдвоём со второй санитаркой, такой же крепкой и сбитой на традиционный счёт "три…" подхватили девичье тельце и аккуратно уложили в постель, мне же осталось только её ноги придержать. Не описать чувство, когда назавтра неслась на отделение сделать перевязку, посмотреть живот, не появились ли вдруг перитональные симптомы, что очень плохо и показатель возможной операционной ошибки, нет ли признаков общей интоксикации, не кровит ли рана, не воспалились ли швы? В общем, когда на третий день увидела бережно несущую себя по коридору Наташу, старательно придерживающую рукой справа свой животик, я осознала себя хирургом и радость от своего первого вылеченного пациента. Знаете, это надо самой прочувствовать, слова здесь бессильны, как и описать чувства в душе в ответ на благодарный обожающий взгляд Наташиных распахнутых зелёных газищ, когда сняла швы и сказала, что через день домой, но с полгодика себя лучше поберечь, ведь ещё рожать и живот беречь нужно…