6 О, старина, начало той семьи — две барышни, чья маленькая повесть печальная осталась там, вдали, где ныне пусто, лишь трава по пояс. То ль итальянца темная печаль, то ль этой жизни мертвенная скудость придали вечный холодок плечам, что шалью не утешить, не окутать. Как матери влюбленная корысть над вашей красотою колдовала! Шарманкой деда вас не укорить, придавлена приданым кладовая. Но ваших уст не украшает смех, и не придать вам радости приданым. Пребудут в мире ваши жизнь и смерть недобрым и таинственным преданьем. Недуг неимоверный, для чего ты озарил своею вспышкой белой не гения просторное чело, а двух детей рассудок неумелый? В какую малость целишь свой прыжок, словно в Помпею слабую – Везувий? Не слишком ли огромен твой ожог для лобика Офелии безумной? Ученые жить скупо да с умом, красавицы с огромными глазами сошли с ума, и милосердный дом их обряжал и орошал слезами. Справка об их болезни: «Справка выдана в том…» О, как гром в этот дом бьет огнем и метель колесом колесит. Ранит голову грохот огромный. И в тон там, внизу, голосят голоски клавесин. О сестра, дай мне льда. Уж пробил и пропел час полуночи. Льдом заострилась вода. Остудить моей памяти черный пробел — дай же, дай же мне белого льда. Словно мост мой последний, пылает мой мозг, острый остров сиротства замкнув навсегда. О Наташа, сестра, мне бы лёд так помог! Дай же, дай же мне белого льда. Малый разум мой вырос в огромный мотор, вкруг себя он вращает людей, города́. Не распутать мне той карусели моток. Дай же, дай же мне белого льда. В пекле казни горю Иоанною д’Арк, свист зевак, лай собак, а я так молода. Океан Ледовитый, пошли мне свой дар! Дай же, дай же мне белого льда! Справка выдана в том, что чрезмерен был стон в малом горле. Но ныне беда — позабыта. Земля утешает их сон милосердием белого льда. 7 Конец столетья. Резкий крен основ. Волненье. Что там? Выстрел. Мешанина. Пронзительный русалочий озноб вдруг потрясает тело мещанина. Предчувствие серьезной новизны томит и возбуждает человека. В тревоге пред-войны и пред-весны, в тумане вечереющего века — мерцает лбом тщеславный гимназист, и, ширясь там, меж Волгою и Леной, тот свежий свет так остросеребрист и так существенен в судьбе Вселенной. Тем временем Стопани Александр ведет себя опально и престранно. Друзей своих он увлекает в сад, и речь его опасна и пространна. Он говорит: – Прекрасен человек, принявший дар дыхания и зренья. В его коленях спит грядущий бег и в разуме живет инстинкт творенья. Всё для него: ему назначен мёд земных растений, труд ему угоден. Но всё ж он бездыханен, слеп и мёртв до той поры, пока он не свободен. Пока его хранимый Богом враг ломает прямизну его коленей и примеряет шутовской колпак к его морщинам, выдающим гений, пока к его дыханию приник смертельно-душной духотою го́ря железного мундира воротник, сомкнувшийся вкруг пушкинского горла. Но всё же он познает торжество пред вечным правосудием природы. Уж дерзок он. Стесняет грудь его желание движенья и свободы. Пусть завершится зрелостью дерев младенчество зеленого побега. Пусть нашу волю обостряет гнев, а нашу смерть вознаградит победа. Быть может, этот монолог в саду неточно я передаю стихами, но точно то, что в этом же году был арестован Александр Стопани. Комментарии жандарма: Всем, кто бунты разжигал, — всем студентам (о стыде-то не подумают), жидам, и певцу, что пел свободу, и глупцу, что быть собою обязательно желал, — всем отвечу я, жандарм, всем я должное воздам. Всех, кто смелостью повадок посягает на порядок высочайших правд, парадов, — вольнодумцев неприятных, а поэтов и подавно, — я их всех тюрьмой порадую и засов задвину сам. В чём клянусь верностью Государю-императору и здоровьем милых дам. О, распущенность природы! Дети в ней – и те пророки, красок яркие мазки возбуждают все мозги. Ликовала, оживала, напустила в белый свет леопарда и жирафа, Леонардо и Джордано, всё кричит, имеет цвет. Слава Богу, власть жандарма всё, что есть, сведет на нет. |
