Вечер тянулся долго, казался бесконечным. Панна Рита металась меж комнатой княгини и своей, где сидел Трестка. Тихий шум ветра в парке, малейший скрип снега у крыльца — все заставляло насторожиться особняк. Майората ждали с нетерпением, но проходили часы, а его все не было…

Старые часы в столовой отбивали четверти часа, вызванивали мелодии каждый час. Слуги бродили по коридорам, таинственно перешептывались. Раскрасневшаяся панна Рита то и дело выглядывала в окно. Валил снегопад, словно хотел покрыть своим мягким белым, холодным плащом все Обронное с его парком, особняком и горсточкой печальных, угнетаемых ожиданием людей.

В комнату, где сидели Рита и Трестка, вновь вошла княгиня:

— Вальдемара все нет?

— Нет, тетя, но вот-вот приедет, лучше бы вам лечь…

— Не могу лежать… На дворе метет, правда?

— Да, тетя.

Княгиня уселась на канапе, переплела пальцы на коленях и застыла, понурив голову.

Взгляд ее блуждал по комнате, губы беззвучно шептали молитву. Она никого не замечала вокруг.

Панна Рита не могла найти себе места, не знала, что ей делать. Трестка с таким вниманием разглядывал цветы в вазах, словно видел их впервые в жизни. Временами он неуверенно посматривал на княгиню. Наконец, укрываясь за пышным букетом, черкнул что-то в блокноте и сунул вырванную страничку в руку проходящей мимо Рите. Она прочитала: «Этюд к скульптуре: мать взбунтовавшихся Гракхов».[95]

Рита, пожав плечами, уничтожающе глянула на него.

Шли минуты. Вдруг дверь отворилась, вбежала служанка, за ней ворвался лакей. Не замечая княгини, оба наперебой доложили Рите:

— Нету пана майората в Глембовичах! Кучер вернулся! Говорит, пан уже уехал на станцию…

Пораженная княгиня вскочила:

— Что? Уехал?!

Панна Рита и Трестка ужаснулись, увидя ее лицо. Побледневшие служанка и лакей попятились…

— Когда он уехал? — вскрикнула княгиня.

— Пани княгиня… кучер говорит, что еще днем… — пробормотал лакей.

— Боже! Боже! — воскликнула княгиня. Рита обернулась к Трестке:

— Пошлите людей на станции Рудову и Тренбу. Он на какой-то из двух… Скорее!

Трестка выбежал из комнаты, увлекая за собой слуг.

— Несчастье! Какое несчастье! — стонала княгиня. — Уехал! Уехал к ней! Отказался от меня! Боже, я во всем виновата…

Панна Рита с пани Добжинськой едва успокоили ее. Однако старушка впала в оцепенение, сидела, как мертвая. Она молча, без сопротивления позволила снять с себя платье, но в постель ни за что не хотела ложиться. Странные искры зажигались в ее черных глазах, губы кривились от боли, лицо конвульсивно подрагивало. Она дала знак панне Рите и Добжиньской, чтобы они оставили ее.

— Кого вы послали? — спросила Рита у Трестки.

— В Рудову — вашего конюха и кучера, а в Тренбу — моего лакея и кучера.

— Боже, что будет, если они его не застанут!

— Они должны успеть. Поезд отходит от обеих станций поздней ночью. Если он поехал еще днем — значит, направился не на станцию, а в Слодковцы, а уж потом оттуда поедет в Рудову. Но почему он так спешит, что случилось?

— Спешит! Он ждал два месяца! Боже, какой удар для тети! Она и слышать не хотела о Стефе, а он поехал без ее благословения…

— А вернется уже после свадьбы, у него все идет быстро, — заметил Трестка.

— Ох! Этого я больше всего и боюсь! Его порывистости! Без благословения княгини Стефа не согласится, а майорат потерял всякое терпение…

— Не украдет же он ее! Не те времена.

— Но он в ярости может сделать что-нибудь, что убьет княгиню, Езус-Мария! Он страшен в гневе!

— Да, но великолепно умеет сдерживать себя.

— Меня утешает лишь, что он очень любит княгиню. Но в случае долгого ее сопротивления любовь к Стефе сделает его безумцем…

Панна Рита стала тихонько молиться.

Страх вползал в особняк, проникая даже в сердца слуг.

Часы пробили два часа ночи, когда панна Шелижанская увидела наконец среди метели черные очертания санок, подкативших к крыльцу. Тихонько прозвенели колокольчики, и санки остановились перед входом.

— Приехал! — крикнула Рита и стремглав бросилась вниз по лестнице. Следом понесся Трестка.

В сенях камердинер помогал Вальдемару снять заснеженную бобровую шубу.

— Что случилось? — спросил Вальдемар, молча им поклонившись. — Все какие-то перепуганные, словно только что с похорон… Гонец сказал, что бабушка здорова.

— Она непременно хотела вас видеть, — сказала панна Рита. — Она вся изнервничалась, совсем ослабла…

— Вас очень долго не было, — добавил Трестка.

— Долго… Я еду с Рудовы. Гонец меня вытащил из вагона. Я спешил, как мог, но в такую метель лошадям трудно. Проклятая погода!

— Я пойду, скажу тете, что вы приехали, — сказала панна Рита.

— Я иду с вами.

Княгиня сидела в кресле в своей спальне, недалеко от постели. На ней был белый фланелевый халат, украшенный дорогими кружевами. В этой одежде, с бледным лицом и горящими глазами, в белой кружевной шапочке на седых волосах, она была красива и казалась ожившим старинным портретом. Темные обои, золотая инкрустация потолка, тяжелый дамастовый полог кровати из эбенового дерева — все это в сиянии висячей лампы выглядело величественно, создавая великолепный фон для гордо выпрямившейся фигуры княгини. Рядом с ней стоял резной столик, на котором лежала открытая Библия.

Панна Рита вошла, склонилась к старушке и шепнула:

— Тетя, приехал майорат… Можно ему войти? Румянец вспыхнул на бледном лице княгини:

— Приехал? Уже?

Она обвела вокруг взглядом и откинулась в кресле:

— Где Вальдемар?

— Рядом, в салоне.

В глазах княгини зажглась непреклонная решимость, и она громко сказала:

— Пусть войдет.

Выскочив в салон, панна Рита схватила Вальдемара за руку:

— Идите, но… будьте с ней осторожнее. Она так расстроена и слаба…

— Будьте спокойны.

Вальдемар вошел в спальню и сердечно расцеловал руки княгини.

Она смотрела ему в глаза с немым вопросом, величественная, гордая. Казалось: ее черные глаза проникают в глубины души внука, словно пытаясь выведать, что там скрыто. Она сжала руку Вальдемара белыми пальцами — на одном, словно зеленая звезда, светился изумруд.

Он сел с ней рядом, принужденно улыбнулся и спросил:

— Бабушка, почему ты так на меня смотришь?

— Хочу увидеть в тебе перемены, — прошептала княгиня.

— Перемены? Во мне?

— Да, я хотела бы видеть тебя изменившимся, — сказала она настойчиво.

Вальдемар понял.

— Нет, бабушка, я так легко не меняюсь, я человек решительный, — ответил он исполненным силы голосом и гордо поднял голову.

Княгиня выпустила его руку:

— Значит, ты по-прежнему упорствуешь?

Глаза ее дико блеснули. Вальдемар спокойно выдержал этот взгляд.

— Да, бабушка.

— Значит, ничто… ничто не способно повлиять на твое решение? Ничто не заставит тебя изменить твои… чувства?

— Решение мое твердое, а о смене чувств и говорить не стоит…

— Значит, ничто на свете…

— Ничто, милая бабушка. Я так решил. И так должно быть. И тебе придется с этим примириться. Я прошу тебя об этом, твой единственный внук, твой Вальди, прошу от всего сердца. Я люблю Стефу больше жизни, и она меня любит. И я ее не подведу — даже если придется вырвать сердце из груди. Сегодня я направлялся в Ручаев, долго ждал, но больше терпеть не могу. Еще минута — и мы бы уже не увиделись. Бабушка, ты суровая, неумолимая, но я питаю к тебе сыновние чувства. Они-то меня и удержали от решающего шага. Я знаю, Стефа не пошла бы за меня без твоего позволения, но я сумел бы ее убедить. Боже, так она тонка и деликатна! На письма мои она отвечала крайне сдержанно. Свою любовь она хотела бы укрыть так глубоко в глубине сердца, чтобы никто не дознался…

— Ты переписываешься с ней?

— Я отправил ей два письма. Она ответила только раз — и, повторяю, в словах ее звучали глубокие чувства, но скованные некими удилами, которые калечат ее чистую любовь, такую искреннюю, такую святую!