— Боже мой, Стефа, как ты прекрасна!
— Мама, скажет ли то же самое Вальди?
— Он заново в тебя влюбится!
Показался пан Рудецкий с письмом в руке и обрадованно уставился на дочку:
— Хороша!
— Пани майоратша Михоровская, — протянула мать, любуясь звучанием этих слов.
Стефа вздрогнула. Отец обнял ее и поцеловал.
— Ну, покамест она еще Рудецкая, не навеличивай ее до времени… — сказал он с деланной суровостью и подал дочери письмо: — Смотри, тебе еще одно. Но это почерк не Вальдемара. Я его только сейчас нашел между газетами.
Стефа глянула на обратный адрес — он был ей незнаком так же, как и энергичный почерк.
— От кого это? — спросила мать.
— Должно быть, из Слодковцев, — сказала она, хотя прекрасно знала, что письмо не оттуда. — Переоденусь, потом прочитаю…
Пан Рудецкий вышел. Мать помогла Стефе снять платье, поцеловала ее и тоже ушла.
Стефа лихорадочно разорвала конверт.
Прежде всего посмотрела в конец письма — подписи не было. Вместо нее стояло: «Один от имени всех».
Снова…
Сердце ее учащенно забилось. Стефа сжала ладонями виски, прикусила губы, принялась читать:
«Любезная панна! Мы безмерно удивлены, что после стольких предостережений вы все же не оставили намерений стать женой майората Михоровского. Мы даже не будем вспоминать об эгоизме, который толкает вас на чересчур дерзкий шаг. Ради своих безумных желаний, ради удовлетворения чрезмерных амбиций вы, не колеблясь, готовы сделать майората несчастным на всю жизнь. Он будет уничтожен навсегда. Вы лишите его прежней свободы, понизите до минимума его положение в обществе, во мнении света его имя совершенно потеряет прежний блеск. Майорат сам не понимает, на что идет, не понимает, что приносит чересчур большую жертву ради искупления прошлых грешков своего деда, его былого романчика, каких было множество и у Мачея Михоровского, и у его внука, но никогда они не придавали им большого значения и не мучились совестью. Майорат всего-навсего ослеплен, ваша красота увлекла его, будучи не в силах сделать вас любовницей, он решил заполучить вас хотя бы таким способом, совершенно не думая о последствиях. Придет время, когда он опомнится и проклянет тот миг, когда решился на столь безумный шаг. Высшие круги мстят за нарушение их прав и порядков. Тот, кто решится бороться с нами, будет сметен! Нельзя посягать на их традиции, освещенные столетиями! И не надейтесь, что мы примем вас! Ge ressemble un pei mal![104] Первые месяцы пройдут счастливо — что делать, du mois de miel![105] — но когда опьянение майората схлынет, он быстро поймет, что попал в ловушку. Если же он попытается нахально ввести вас в наше общество, можете быть уверены, что мы вас не примем. Мы могли встречаться с вами на нейтральной территории, но в более близкие отношения не вступим никогда! Майорат в этом убедится — увы, поздно! Его нынешнюю энергию сломит этот факт, который даст ему во всей полноте ощутить абсурдность совершенного им. Тогда и ваше положение будет грустным. Для аристократии вы, несмотря на вашу красоту, были и останетесь прокаженной. Предупреждаем в последний раз.
«Один от имени всех».
Стефа выпрямилась.
Неизмеримая тяжесть пригибала к земле ее голову, заливая мозг, разливаясь по телу. Она вложила письмо в конверт, лихорадочно скомкала, почти машинально пряча в стол. Провела ладонью по лбу — ладонь стала мокрой. В глазах у нее мутилось, она ощутила легкую тошноту, в ушах звенело, грохотало.
Пошатываясь, она подошла к окну и затуманенным взглядом посмотрела на цветущий сад. Прошептала с болью:
— Прокаженная!
И вдруг стала смеяться. Смех этот был страшен, он смешался с глухими стонами…
— Они врут! Врут! — кричала она, заходясь от жуткого смеха. — Они его боятся! Будут вынуждены уступить! Будут! Будут! Он не допустит… одолеет их… они его боятся! Боятся! Ох…
Она присела на постель, умолкла, чуточку успокоилась. Однако лицо ее кривилось, как у ребенка, который вот-вот заплачет; она устремила ставшие мутными, бессмысленными глаза на портрет нареченного, стоявший посреди цветов на ее столе, зашептала тихо, ласково:
— Вальди… мой Вальди… неужели я сделаю тебя несчастным? Ты же любишь меня! Любишь! Вальди… Валь…
Она захлебнулась рыданиями. Зарылась лицом в подушки; плач, страшный, горестный, идущий от каждой капли крови, от каждого нерва, из души и сердца, сотрясал ее, словно разбушевавшийся ураган.
Плач этот мог расколоть камни, сокрушить скалы.
Тысячи молотков стучали в ее мозгу.
Пламя охватило ее.
ХХVIII
В Варшаве, за ресторанным столиком в первоклассном отеле сидели майорат и Брохвич. Вальдемар не ел, но много пил, он был угрюм.
— Значит, едешь завтра утром? — спросил Брохвич.
— Может, даже сегодня. Брохвич посмотрел на часы:
— Я бы сказал, что это глупо. Поезжай утром. Все готово?
— Все.
— Со всеми делами покончил?
— Со всеми.
— Я тоже. Давай завтра утром побродим по городу, навестим знакомых, а вечером — в путь! Ты прямо в Глембовичи?
— Да. Поеду в Глембовичи, отправлю в Варшаву коней, кареты, цветы, еще раз все проверю и отправлюсь в Ручаев.
— За невестой… — сказал Брохвич. — Эх! Счастливец ты, человече! Все женитесь, en foule, [Толпой (франц.). только я живу в безбрачии.
Вальдемар поднял к губам бокал с шампанским:
— А кто тебе мешает последовать нашему примеру? Брохвич махнул рукой:
— Видишь ли, меня слишком интересуют все на свете женщины… Не могу выбрать из них какую-то одну.
— Со мной было то же самое, а теперь, сам видишь, я у финиша.
— Ну, твоя Стефа — золотая рыбка… Какие бриллианты ты купил?
— Я тебе покажу.
— Знаешь что? Пошли наверх, сегодня здесь чертовски скучно. Ни знакомых, ни красивых женщин, что тут делать?
Майорат встал и пошел за ним.
У себя в номере он показал Брохвичу драгоценности: ожерелье из бриллиантов величиной с лесной орех, брошь с бриллиантом и большим изумрудом, браслет, диадему и большие серьги. Все камни — чистейшей воды. Изящная оправа, похожая на золотую паутину, лишь подчеркивала их красоту и игру огней.
Осмотрев все это, Брохвич долго крутил головой:
— Ну, денег ты не пожалел! Варшава на тебе заработала! Я и не знал, что у них отыщутся такие камешки… И оправа чудесная. Не поверю, чтобы сами ювелиры такую выдумали, тут чувствуется твой вкус…
— Да, я им сделал эскизы, когда заказывал.
— Бедная Мелания, как я ей сочувствую! — вздохнул Брохвич. — Она такие камешки обожает. Ей чем больше, тем лучше: ожерелье — так в несколько шнуров, повязка на голову должна цепляться за люстру, браслеты — шириной в ладонь, а серьги — до плеч. Вот такое для нее!
— Занецкий постарается, чтобы она именно такие и получила.
Брохвич расхохотался:
— Вальди, ты шутишь или пьян? Если Занецкий и купит Мелании камешки, то исключительно на деньги Барского. Он у будущего тестя даже на свадебный фрак одолжит!
Майорат махнул рукой и равнодушно бросил:
— Да, верно…
Он спрятал коробочки с бриллиантами, потом прикоснулся ладонью ко лбу.
Слушай, Вальди, ты сегодня какой-то странный, — сказал Брохвич. — Да что с тобой такое? Знаешь, ложись и выспись как следует.
Вальдемар прохаживался по комнате, явно нервничая:
— Пожалуй, я все же поеду сегодня: неспокойно что-то…
— Заболел?
— Да ничего подобного!
— Тогда оставайся. Это у тебя предсвадебная дрожь. Сам я ничего такого пока что не пережил, но точно тебе скажу! Расстаешься навсегда с веселым холостячеством — тут затрепещешь! Я все понимаю, но женитьба — это переход из бравой кавалерии в обоз. Поневоле забеспокоишься… Ничего, венчальная молитва тебя вылечит!
Майорат тоже рассмеялся.
Брохвич, радуясь, что развеселил друга, растянулся на софе и скрестив руки на груди, весело продолжал:
