Стефа прильнула лицом к его рукаву. От этой немой ласки Вальдемар растрогался, у него перехватило дыхание, он обнял ее, горячими губами прикоснулся к щеке.
— Я больная, да? — спросила она шепотом.
— Да, золотая моя, но тебе теперь лучше… Что у тебя болит, единственная?
— Голова… голова горит… камни в голове…
— Это пройдет… пройдет… ты выздоровеешь… будешь моей…
Она пошевелилась, подняла на него глаза, спросила:
— Ты любишь меня… любишь?
— Люблю, единственная… больше жизни… Не шевелись, лежи спокойно.
— Ты любишь меня? Ты будешь счастлив? Ты… ничего не знаешь… я убью тебя… Вальди… Вальди…
На ее глаза навернулись слезы. Вальдемар прижал ее к себе:
— Успокойся, верь мне… не верь им… не вспоминай об этом… все будет хорошо… мы оба будем счастливы… очень, Стефа…
Она улыбнулась:
— Это хорошо… хорошо…
Сознание, казалось, покидало ее, она посмотрела замутненными глазами:
— Вальди, я прокаженная! А ты не знаешь?.. я прокаженная, несчастный! Берегись!
Она стала бредить.
Вальдемар отошел, уступая место профессору:
— Боже! Она только что со мной разговаривала!
— Долго?
— Пару минут…
Доктор задумался.
Ночью приехал знаменитый врач из Пешта, утром — два других. Начались долгие консилиумы. Майорат рассказал врачам о письмах, и они очень встревожились. Несмотря на все предпринимаемые меры, на все старания, болезнь не отступала. Каждый новый день увеличивал страдания больной, каждая ночь возбуждала в окружавших ее страшную тревогу. Все усилия выглядели тщетными. Однако Вальдемар не терял энергии и надежды. Приехали знаменитые врачи из Петербурга, Кракова и Вены. Утром в четверг приехал вызванный Вальдемаром домашний врач княгини Подгорецкой. Вслед за ним вечерним поездом прибыли пан Мачей и панна Рита. И в Обронном, и в Слодковцах уже знали от Брохвича о болезни Стефы и отложили выезд в Варшаву. Несколько раз они телеграфировали в Ручаев, но никто им не отвечал. Вызов врача княгини перепугал всех. Эта телеграмма застала пана Мачея в Обронном. Недолго думая, он выехал вместе с панной Ритой. Во всей округе знали о случившемся. В Глембовичах словно мгла окутала и замок, и слуг. Брохвич ездил из Слодковиц в Обронное мрачный, как туча.
Стефе становилось все хуже. Она беспрестанно бредила, не узнавала ни пана Мачея, ни панну Риту. Только раз произнесла внятно, глядя в угол, где никого не было:
— Хорошо, бабушка… я отдам дневник дедушке… отдам…
Пан Мачей навсегда запомнил эти слова.
В пятницу вечером Стефа ненадолго пришла в сознание, посмотрела широко открытыми глазами на стоявших у ее постели и прошептала:
— Вы все меня любите, да? Пан Мачей склонился к ней:
— Дитя мое… это я… дедушка… И Вальди здесь… Ты нас узнаешь?
— Узнаю. Вальди уже давно возле меня. И Рита здесь?
Она подняла глаза, словно ища Шелижанскую взглядом.
Панна Рита подошла и поцеловала ее руку:
— Я здесь, дорогая, здесь…
— А мама? Папа? Где Юрек и Зося? Всех хочу…
Зоська уже спала, но Юрек, утирая глаза кулаками, с плачем упал на колени перед постелью.
Вальдемар нетерпеливо отодвинул его — Стефа была утомлена. Пан Рудецкий хотел вообще вывести Юрека из комнаты, но мальчик забился в угол и присел там на корточках, захлебываясь слезами.
— Почему он плачет? — спросила Стефа словно бы равнодушно.
Никто ей не ответил. Вальдемар принялся ласкать ее и успокаивать.
Стефа улыбнулась, обвила руками его за шею и нежно погладила ладонью по горячей щеке.
— Мой Вальди… мой… мой… — шептала она, гладя на него темно-фиалковыми бездонными глазами, светившимися горячкой.
Он ласково говорил с ней, словно успокаивая ребенка, прижимая к себе, пока она не уснула в его объятиях.
В комнату начинали заползать мутные ленточки сумерек. В распахнутое окно доносилось монотонное гудение майских жуков, о стены громко ударялись оводы. Шумели липы. Внезапно раздалось звонкое, сухое трескотание аиста, тихо отозвались лягушки и дружно, слаженно затянули свой вечерний ноктюрн. Весь мир отходил ко сну, такой юный, по-молодому дерзкий, дышавший жаждой счастья. Все укладывались, тихо напевая, чтобы пробудиться завтра, изумившись прелести летнего утра. Вальдемар, слушая эту оперу лета, смотрел на девушку, юное олицетворение весны, сраженное болезнью. Посреди кипевшей жизнью природы лишь один этот прекрасный цветок увядал, угасал неотвратимо, глухой к зову и весеннему безумию природы. Вальдемар, глядя на невесту, тихую и безучастную ко всему, думал со страшной мукой в сердце:
— Завтра должна была быть наша свадьба…
XXIX
Утро засияло множеством красок.
Заколыхались акации, тихо зашептались жасмины. Стройные светло-зеленые березы, увитые бело-серым атласом, зашелестели множеством листков, блестевших, словно эмалевые. Цветы, кусты, цветущие деревья встречали новый день радостным гомоном.
Небо сияло чистой лазурью. Вслед за розовой зарей вставало радостное, счастливое солнце.
Все на земле жило, цвело, благоухало, все, что умело петь, чувствовать, щебетать, возносило к небесам звучный гимн:
— Когда опять встает заря…
Окно в комнате Стефы было распахнуто. Легкое дыхание растущих под окном берез колыхало муслиновые занавески, белые, в лиловых ирисах. Изящные балдахины веток трепетали листками, словно жалостно роняли бледно-зеленые слезы. Заря окрасила розовым белые занавески, отсвечивала пурпуром на белой постели, где лежала девушка, нежная, словно розовое облачко.
Щеки Стефы покрывал болезненный румянец. Вся комната была залита светом и свежестью. У постели стояли принесенные Юреком цветы. Пан Рудецкий хотел их выбросить, опасаясь, что чересчур сильные запахи могут повредить Стефе, но один из профессоров удержал его, сказавши печально и серьезно:
— Ей это уже не повредит…
Поняв смысл его слов, пан Рудецкий выбежал из комнаты и упал на колени рядом с женой, рыдавшей перед образом Богородицы.
Вальдемар, стоявший на коленях у ложа Стефы, сжимал маленькие ручки девушки, из груди его рвались сдавленные стоны, похожие на рык:
— Живи! Живи! Во имя Божье, останься с нами, не покидай нас!
Трясущимися губами он коснулся горячего запястья Стефы. Прижался мокрым, стянутым безграничной болью лбом, на котором бешено пульсировали жилы, к белому одеялу и молился, и рыдал без слез. Его сотрясала столь неутешная печаль, что даже эта железная грудь не могла ее вместить…
Стефа открыла влажные глаза, похожие на погасшие звезды, повернула голову, прижимаясь щекой к подушке, пошевелила рукой у лба, словно отталкивая что-то. Из ее уст вырвались бессвязные слова:
— Там… страх! Но ты спасешься! Вальди… сколько цветов, Вальди… это я во всем виновата… не уходи!
— Дорогая, пробудись! Смилуйся, пробудись! — глухо шептал Вальдемар, сам почти теряя сознание.
— Не карай их… Вальди…
Ее сотрясли конвульсии. Два доктора подбежали к ней, но не стали отстранять Вальдемара.
Вскоре конвульсии утихли. Стефа лежала без сознания. Волосы ее ниспадали на лоб Вальдемара.
Она дышала едва заметно, на висках и шее еще пульсировали жилки, но биение их становилось все медленнее…
Доктора переглянулись, опустили глаза, отошли от постели и опустились на колени, осеняя себя крестным знамением.
Увидев это, пан Мачей и панна Рита тоже преклонили колени, закрыв лица руками.
Великая, мистическая тишь опустилась на светлую, благоухающую ароматами цветов комнату.
Внезапно ее нарушили нежные трели, словно кто-то играл на флейте из жемчугов и золота.
На ветке березы под окном, окруженной кустами белого жасмина, запел соловей.
Его музыка летела под небеса, к розовым зорям, к золотому солнцу, к стопам Вседержителя, призывая белых ангелов небесных спуститься к этому окну, за которым было тихо, словно в часовне.
Столько чувства звучало в этих трелях, столько мольбы, столько молитвы, что утренние розовые зори поплыли в ту сторону, увлекая за собой все краски неба.
