— Вальдемар… ты очень ее любишь?

— Она для меня — единственная. Не будь она мне дороже всего на свете, я не сражался бы так за свою любовь, — ответил Вальдемар крайне серьезно.

Он пронзил бабушку пристальным взглядом серых глаз, полных любви.

Княгиня опустила глаза, длинными тонкими пальцами оправляла кружева халата. На лице выступили красные пятна, губы решительно сжались. Вся ее фигура выражала тяжелую борьбу двух чувств: любви к внуку и уязвленной гордости.

Что же победит? — этот вопрос висел в воздухе, им дышали стены спальни.

Вальдемар не отрывал взгляда от бабушки. Он хорошо ее знал и в охвативших ее колебаниях видел добрый для себя знак. Сердце у него билось учащенно, он не хотел дальше сражаться с этой женщиной, которую любил и почитал, как родную мать. Но в глазах его горели бунтарские огни, терпение его было на исходе. Всей душой, всей силой воли он мысленно умолял ее: «Довольно, хватит, иначе ничто уже меня не удержит!»

Княгиня подняла на него глаза, прочитала все в его взгляде и быстро опустила веки. Кровь бросилась ей в лицо.

С минуту она молчала, заставляя себя успокоиться, наконец тихо шепнула:

— Я давно ее не видела… У тебя есть фотография? Глаза Вальдемара загорелись, радостная улыбка появилась на губах, придя на смену угрожающей решимости. Лицо его словно озарилось светом восходящего солнца.

Княгиня, заметив эти перемены, подумала: «Как он ее любит!»

Вальдемар отстегнул от цепочки медальон, открыл и мысленно шепнул печально улыбавшейся Стефе:

— Теперь ты победишь, единственная моя!

Он достал элегантный бумажник, вынул из него узкую, длинную фотографию Стефы в бальном платье на темном фоне и вместе с медальоном подал княгине.

Удивленная старушка взглянула на медальон:

— Вот как ты носишь ее фотографию?

— Как и положено носить фотографию невесты, — ответил он.

Княгиня долго приглядывалась, подняв медальон и фотографию к глазам. Руки ее дрожали. Словно внутренний свет озарил ее лицо, отражая владевшие ею глубокие, но непонятные стороннему наблюдателю чувства.

В комнате настала торжественная тишина, словно бы в ожидании чуда.

Наконец княгиня отвела от глаз лорнет в черепаховой оправе на длинной ручке, положила медальон и фотографию на столик, оперев их на Библию. Вновь всмотрелась в лучезарные, бездонные глаза Стефы. Промолвила, словно бы для себя самой:

— Очень красивая… и удивительно очаровательная. И закончила едва слышно:

— Как принцесса…

Опустила веки. На ее висках пульсировали жилки. Вновь подняла глаза на фотографию и вдруг подала Вальдемару обе руки, сказав:

— Вальди… мне нравится… твоя Стефа…

Он стиснул ладони старушки, склонился к ней, глаза его сияли сумасшедшим счастьем:

— Да, моя Стефа! Моя!

— Пусть же вас… благословит Господь, — сказала княгиня торжественно, возлагая руку на голову внука.

Вальдемар, зная, чего стоили княгине эти слова, прижал ее руки к губам:

— Спасибо, дорогая бабушка! Счастье наше будет тебе наградой!

Княгиня поцеловала его в голову. Слезы навернулись ей на глаза:

— Дай-то Бог, чтобы вы были счастливы, дай-то Бог! Я не хотела оказаться, хуже, чем Мачей, боялась, ты от меня отвернешься… твои чувства много значат и для меня… и вот… благословляю.

— Мы будем любить тебя! И ты ее полюбишь!

Вальдемар разговаривал с бабушкой долго, так что панна Рита сгорала от нетерпения, а Трестка громко жаловался. Пробило половину третьего, потом три. Наконец вышел Вальдемар. Панна Рита не шевельнулась. Что-то словно бы приковало ее к месту. Трестка подошел к майорату, не сказал ни слова, но лицо его выражало живейшее любопытство.

Вальдемар был весел, но, глянув на каменное лицо Риты, посерьезнел, нахмурился.

Неловкое молчание продолжалось.

Сейчас решались судьбы всех троих.

Вальдемар подошел к панне Рите. Она, сделав над собой усилие, спросила:

— Что тетя? Неужели…

Она не смогла закончить, — перехватило горло.

— Тетя ложится спать, — сказал майорат. — Завтра… точнее, уже сегодня, будем праздновать бабушкины именины, а потом я поеду в Ручаев.

Панна Рита смертельно побледнела, глухой стон рванулся из ее груди, но она, прикусив посиневшие губы, страшным усилием воли превозмогла себя, протянула Вальдемару руку, глядя на него с нескрываемой болью:

— Да пошлет вам Бог счастья…

Вальдемар, низко склонившись, поцеловал ей руку.

Трестка бросился громко его поздравлять. Назвал майората героем и обещал, что произнесет на его свадьбе великолепную речь — назло графу Морикони, которого терпеть не может:

— А еще я хотел бы, чтобы там были Барские. Да сомневаюсь, не приедут!

После отъезда майората и графа Рита пошла к себе, двигаясь, словно во сне; внезапно из ее груди вырвались рыданья, заключавшие в себе все: любовь к Вальдемару, давнюю и горячую, непонятную жалость к нему и Стефе, глухое отчаяние. Рухнув на колени перед постелью, она спрятала лицо в подушку, и плечи ее затряслись от безудержных рыданий. Она никогда и не питала надежды, что майорат однажды проникнется к ней чувством, никогда не строила иллюзий, но и не представляла, что он, в конце концов, изберет женщину, которую полюбит и назовет женой. Такое виделось столь туманно, так далеко, что теперь, когда это наступило, обрушилось страшным ударом. Она знала о его чувствах к Стефе, и давно знала о расположении к девушке пана Мачея, слышала дышавшие решимостью слова Вальдемара на семейном совете, но упорство княгини было для нее последней слабой опорой, ограждавшей ее от страшной правды. Она искренне желала ему счастья, и, если бы все зависело от нее, не колеблясь вручила бы ему руку Стефы. Но природа человеческая сложна, и не всегда ее можно понять. Лишь теперь Рита поняла, какая пропасть разверзлась перед ней и майоратом, какая мощь обратила в прах ее любовь.

Княгиня, так и не дождавшись ее, сама вошла в комнату воспитанницы. Увидев рядом тетю, Рита вскочила с колен.

— Тетя, зачем? Зачем вы пришли? Старушка обняла ее и прижала к себе:

— Детка, не упрекай мне, что я пришла. Я догадывалась, я все знала… Рита, ты его любишь, мы обе страдаем. Ты благородная душа, вставала в его защиту, хоть сердце у тебя разрывалось от боли… а я тебе выговаривала. Прости меня.

Она села на постель. Рита, дрожа и плача, сильнее прижалась к ней. Княгиня продолжала:

— Видишь, все кончено, уже и я их благословила, Рита. Он любит Стефу, очень любит, они будут счастливы, и это меня утешает. Я совсем стара, и мне жаль стало, что последние минуты жизни я проживу, лишенная любви внука. Я уступила и на душе стало спокойнее, упал камень с сердца, я даже счастлива… ибо что мне еще оставалось? — Княгиня глубоко вздохнула: — И девушка эта мне все же нравится. Должно быть, она того достойна, если смогла так сильно привязать к себе Вальдемара. Он удивил меня силой воли, а она… — и она закончила шепотом:

— А она — очарованием…

Старушка гладила темные волосы воспитанницы. Панна Рита умолкла, словно бы успокоившись. Княгиня шепнула:

— Я разговаривала с духом моей Эльзуни и с Габриэлой. Особенно часто во сне ко мне приходила Габриэла. Становилась рядом с Вальдемаром и клала ему руку на голову, словно бы благословляя. И Стефу я видела, она стояла перед Габриэлой на коленях, красивая, умоляющая, совершенно такая, как на медальоне Вальдемара… — Старушка вздрогнула: — И еще… знаешь, … ко мне приходила покойница Рембовская. Ох! Как жутко она мне смотрела в глаза!

— Тетя, не мучайте себя, — сказала заботливо панна Шелижанская.

— Все прошло, детка… Сейчас мне хорошо, так спокойно… Вальди любит меня, и только это меня теперь волнует. Ах, почему его не видит сейчас Эльзуня!

Панна Рита вздохнула. Княгиня поцеловала ее в лоб:

— Ты страдаешь, девочка моя, вижу… Бог даст, найдешь и ты свое счастье. Ты достойна счастья.

— Не хочу, тетя, не хочу… Я люблю его всей душой, но никогда и мечтать не смела, что он… Что я для него? Чересчур смело было бы и мечтать. Но мне так печально…