Ибо тайна беззакония уже в действии,

только не совершится до тех пор,

пока не будет взят от среды

удерживающий теперь.

2 Фес. 2:7

Жарким летним днём двадцать седьмого июля в Москве старшина Прокопчук стоял на посту. По Тверской по плавящемуся асфальту ползла бесконечная вереница машин.

Рёв и гарь кружили голову. По красному лоснящемуся лицу Прокопчука стекал пот. Голова под фуражкой нагревалась так, что гаишник время от времени приподнимал головной убор и вытирал большим носовым платком уже заметную плешь.

Машины от Белорусского вокзала к Триумфальной площади двигались медленно. Светофор красным светом на время сдерживал дышащую жаром массу железа, но стоило зажечься зелёному, как скромные отечественные «Жигули» и «Волги», а также роскошные иномарки торопились выбраться на перекрёсток, чтобы при следующем включении красного не остаться по эту сторону стоп-линии.

В рации зашипело.

– Слышишь, Прокопчук? – затрещал в динамике голос лейтенанта Коновалова. – Подарок к тебе едет.

Старшина раздражённо взялся за рацию.

– Угонщик, что ли?

– Кое-что получше, – заржал Коновалов. – Встречай.

Лейтенант стоял у Белорусского месяца четыре. Раз в час ему становилось скучно, и он вызывал Прокопчука поболтать, за что на каждом разводе перед вступлением на пост получал предупреждение от начальства насчёт «последнего раза».

Коновалова хватало на три дня. Рутинная работа и одиночество среди ревущих автомобилей подталкивали его к общению. Последний раз Коновалов получил нагоняй вчера. Пора за ум взяться, и на тебе!

– Опять треплешься? – рыкнул Прокопчук в чёрную коробочку. – Ведь снова огребёшь, Коновалов!

– Не веришь – не надо, – оскорбился гаишник и отключился.

Старшина мокрым платком отёр широкое лицо и свисавшую за воротник могучую шею.

– Посмотрим, что насвистел товарищ лейтенант, – проговорил Прокопчук, выходя из стеклянной будки на край дороги и вглядываясь в сторону владений Коновалова.

Поток машин, стиснутый двумя рядами домов сталинской постройки, упрямо пробивался к Кремлю. Из открытых окон авто громыхала музыка и звучали нервно-восторженные выкрики ди-джеев.

Над крышами автомобилей и сиреневым смрадом выхлопных газов торчали морды шести белых лошадей. На головах животных красовались султаны из малиновых перьев. За лошадьми возвышался невозмутимый кучер в ливрее с длинным хлыстом в руке.

Позади возницы сверкала золотом стенка богато отделанной кареты. На крыше экипажа, колеблемый душным туманом автомобильных выхлопов, покачивался разноцветный султан.

Рация вновь ожила.

– Прокопчук, – зашелестел голос Коновалова. – Эй, слышишь меня?

– Да, – отозвался старшина.

– Что «да»? – разозлился гаишник. – Ты видишь этого…?

По рации не стоило произносить то, что произнёс Коновалов, но Прокопчук сейчас думал о другом.

Связь снова затрещала, забубнив голосом неуёмного коллеги.

– Да вижу, вижу! – гаркнул старшина.

– Я же говорил! – обрадовался лейтенант. – Ни хрена себе пенка, правда?

– Идиот! – захрипел Прокопчук.

Карета двигалась к площади, посреди которой возвышался памятник Маяковскому в развевающемся пиджаке. Водители на встречной полосе притормаживали и выглядывали из окон. Из люка одного «Мерседеса» в крыше высунулась взъерошенная девица и замахала руками.

Особенно нервные и впечатлительные выражали восхищение, сигналя на всю улицу. Первые водилы, гуднув, умолкли, но их дело продолжили многочисленные собратья, маявшиеся бездельем в безнадёжной пробке.

Оторопевший Прокопчук и ещё двое гаишников, дежурившие на Триумфальной площади, проводили взглядом цокающую по асфальту шестёрку и на всякий случай отдали честь: среди богатых и правящих сейчас много чудиков.

Карету украшали резные позолоченные лозы. Один взгляд на неё вызывал в памяти знакомые с детства слова: «Это моя лягушонка в коробчонке едет».

На запятках возле притороченных старинного вида кожаных чемоданов стояли два лакея в ливреях и треуголках. Как и кучер, они, не моргая, глядели вперёд, будто проезжали по Тверской каждый день.

Старшина взялся за рацию.

– Ноль седьмой? Это ноль шестой. Тут одно транспортное средство к тебе катит. Что? Нет, не машина. Тут, понимаешь, фильм что ли снимают. Ага, сейчас увидишь.

Экипаж двигался к центру столицы, вызывая восторженную реакцию водителей и пешеходов.

От Пушкинской снова начинался затор. Ленивая толпа подростков, убивавших время на площадке от «Макдональдса» до входа в подземный переход, встрепенулась.

– Во, блин, даёт! – восхитилась четырнадцатилетняя Анька с малиновым ёжиком на голове и кольцом в носу. – Типа, нехилая тачка! – уточнила она.

– Богатенький дядя прикалывается, – поддержала подругу Светка в порванных джинсах, через которые выглядывали острые коленки. – А тут, блин, всё на роликах гоняешь. Не то что «Ауди» или «Вольво», а и вонючего «Жигуля» не купишь.

– Да, – только и ответил Серёга, слизывавший остатки мороженого с плоской палочки.

На светофоре включился зелёный. К тому времени, как шестёрка выехала пред задумчивые очи памятника Александру Сергеевичу, «нашему всё», по заверению Максима Горького, из скверов с фонтанами к проезжей части уже бежали ахающие от восторга толпы москвичей и гостей столицы.

Завистливые взгляды скользили по старорежимному великолепию, бесстрастным лакеям и по подтянутым лошадям. Звучали возгласы – что-то о «новых русских» и о «богатеньких». Женский голос предположил существование новой услуги Московского экскурсионного бюро.

– Хоть бы сам показался! – высказала пожелание длинноногая девица с мобильником и в юбочке «мини-бикини».

Видимо, чтобы подразнить копившиеся интерес и досаду сограждан, таинственный пассажир раздвинул чёрные шторки. Под рокот толпы и звуки автомобильных сигналов лошади процокали мимо Елисеевского гастронома, памятнику основателю Москвы и приблизились к Центральному телеграфу.

Дорога шла под уклон. Кучер натянул вожжи, удерживая лошадей.

Из-за шторки кареты на улицу выглянуло ухоженное лицо господина, ещё не утратившего бодрости сорокалетнего возраста. Белая бабочка и белоснежная манишка, обрамлённые лацканами строгого чёрного фрака придавали худощавому лицу с прямым тонким носом и глубокими глазами дополнительную свежесть.

Оноре де Бальзак, знаток физиогномии, усмотрел бы в бледности господина неоспоримый признак благородства и утончённой изящности, которые, как отмечают хронисты, постепенно сходят на нет у наших современников, но почему-то полностью не исчезают.

К отодвинутой шторке, подрезав помятую «Оку», из третьего ряда подрулил широкий, как лопата, «БМВ». Из переднего правого окна высунулся жизнерадостный розовощёкий детина с «голдовой» цепью на могучей шее и огромным золотым распятием.

Детина выставил из машины пухлый кулак с оттопыренным вверх большим пальцем.

– Круто, братан! – одобрил он.

– Спасибо, – улыбнулся пассажир во фраке и приподнял чёрный, сияющий в свете дня, цилиндр.

– Где такой рыдван надыбал?

– Да вот, пришлось по случаю, – пожал плечами элегантный пассажир, словно извиняясь.

Сзади «БМВ» засигналили: собиралась пробка. Розовощёкий детина повернул руку назад, убрал большой палец, зато выставил средний.

– Сколько за тачку отслюнявил?

– Сейчас не припомню.

– Кучеряво живёшь! – подытожил детина и убрался в глубину салона.

Иномарка рванула вперёд.

Господин в чёрном глянул в сторону Кремля; достал трость красного дерева с костяным набалдашником и постучал по скамье возницы.

– Да, ваше сиятельство? – обернулся с козлов кучер.

– Долго ещё, Семён?

– Никак нет, ваше сиятельство, уже виднеется.