Покинув кабинет директора, он почувствовал, словно гора упала с его плеч. Все волнения были напрасными. Дюплесси даже подумал, что, возможно, ему стоит найти Виктора и поблагодарить за подаренную возможность, но потом решил, что не стоит отвлекать танцовщика от репетиций. Он обо всем непременно расскажет ему в следующий понедельник.
Утром 24 марта Виктор проснулся в недурственном настроении, встав ровно к завтраку, когда все ребята, жившие с ним в одной комнате, ушли умываться. Он лежал не меньше десяти минут прежде, чем подняться, и только потом натянул на себя чистую одежду и причесался. Он не выспался, но чувствовал себя хорошо. Приведя лицо в порядок, он спустился в служебную столовую, где на завтрак был киш с капустой и чай. Размеренно позавтракав, съев, впрочем, в два раза меньше обычного, Люмьер отправился в репетиционный зал, где все только собирались. До занятия было достаточно времени, поскольку все еще только просыпались, переваривали еду и старались прийти в себя. А спать, между прочим, хотелось неистово.
Он слонялся по залу, слушая разговоры, которые велись тут и там, но с такой нарочитой ленцой, что Виктор не смог сдержать несколько утомленных зевков. Хотелось лечь обратно, закутаться в теплое одеяло и не вставать до обеда, но этим желаниям было не суждено сбыться. Виктору было то холодно, то жарко, и тело никак не могло очнуться ото сна. При ходьбе нога разнылась еще сильнее, и теперь он уже не понимал почему. Мог ли он застудить сустав, или же долгие прогулки поспособствовали возвращению боли, думал Виктор, и не приходил к однозначному ответу. Следующие девять рабочих часов представлялись чем-то поистине тягостным.
К обеду он был готов ругаться вслух и просить обезболивающих, когда уже каждое движение приносило боль и опираться на ногу было слишком неприятно. Сидя в столовой, он не ел. Хотелось выпить впервые за десяток лет или принять какой-нибудь лекарственный препарат, чтобы перестало быть так плохо, ведь оставались еще четыре часа, когда нужно было не поддаваться своей слабости и жалости к самому себе.
Виктору было под тридцать, а потому его карьере оставалось жить лет восемь, и вряд ли он уже мог добиться небывалого успеха и стать этуалем, но это не умаляло того факта, что работа в Опера Гарнье была если не благословением, то огромной удачей, и держаться за свое место он был готов зубами. Он любил театр и свою работу, и особенно сильно терпеть не мог, когда между ним и этой любовью вставало уставшее и травмированное за годы танцев тело, с которым уже не получалось договариваться, а постоянно принимать препараты, которые притупляли боль, было равносильно тому, чтобы подписаться под словами, что он больше ни на что не годен.
То неудачное падение в прошлом сезоне сыграло с ним злую шутку, ведь тогда он не мог встать с постели три дня, а потом еле ковылял, пока оно не зажило. Благо, что до летнего перерыва в работе оставалось всего две недели, и это не сильно повлияло на работу. У него было чертовски много времени, которое он посвятил музыке и чтению, при этом все равно изнывая от скуки и от желания двигаться, ведь ему с каждым днем казалось, что кости и мышцы деревенели, покрывались мхом и пылью, и он становился ни на что не годен.
И в то время он впервые познакомился с таким явлением, как «музыкальный салон». Раньше, сочиняя лишь для себя и самостоятельно изучая вопрос, он не обращал особого внимания на то, какие новые веяния, имена и произведения стали популярны.
Французские салоны были самыми разнообразными – придворными, роскошными и светскими, камерными и семейными, литературными и музыкальными, философскими и интеллектуальными – последние же напоминали скорее университетские семинары. Салоны держались хозяйками – женщина играла в них главную роль. Чаще всего хозяйка была остроумна, талантлива и красива. В салонах собирались единомышленники, чтобы обсудить различные новости в тесном кругу, поделиться впечатлениями и знаниями, представить свои произведения, если говорить про литературу, живопись и музыку.
Число салонов в Париже было велико. Впрочем, многие из них держались аристократами, а потому в круг посетителей был соответствующим. В салон принцессы Матильды, к примеру, были вхожи различные известные писатели, такие как Проспер Мериме, Гюстав Флобер, Эдмон де Гонкур, Шербюлье, и художники – Эжен Жиро, Клодиус Поплен и другие. Чтобы попасть в такой салон, нужно было получить приглашение, либо заслужить подобную честь, либо приглянуться кому-то и получить статус протеже. Виктору подобное точно не грозило, по крайней мере, до тех пор, пока он не зарекомендовал бы себя в качестве привлекательного и талантливого композитора, который мог бы украсить светский вечер.
Одним из очень известных салонов в то время был оный Жюльетты Адан – в девичестве Ламессен, – которая также была известна под псевдонимом Ламбер, на бульваре Пуассоньер, а после на бульваре Мальзерб. Французская писательница учредила салон, куда приглашались многие политические деятели и писатели-республиканцы. Она стала женой республиканца, депутата из фракции. Она принимала у себя Клемансо и Гамбетту, а также Мопассана, Тургенева и Виктора Гюго, который к тому моменту был уже почти обездвижен инсультом и старостью.
Интеллектуальное общение было основным занятием гостей салона. Осуждали искусство, философию и политику в первую очередь. Публика была как на подбор – образованные мужчины и женщины, знающие толк в том, о чем говорят, а потому было большой честью исполнить свое произведение, зачитать или продемонстрировать столь почтенному кругу лиц, поскольку была возможность не только получить компетентную оценку, но и показать себя, познакомиться с нужными людьми.
Далеко не все дворянство, а только самая его образованная часть, была вовлечена в «салонную» культуру.
Весь Париж можно было разделить на четыре квартала, в которых различалась и сама светская жизнь. Французские салоны были своеобразны, отличаясь от, например, английских тем, что не было ясно, кто именно задавал тон и настроение, чьего расположения было необходимо добиться, чтобы иметь возможность посещать те или иные дома. Не существовало авторитета, а потому в каждом новом салоне было важно произвести приятное впечатление и добиться расположения важных господ.
Парижский свет разделился на четыре квартала: предместья Сен-Жермен, Сен-Оноре, кварталы Шоссе д’Антен и Маре.
Главной отличительной чертой квартала Сен-Жермен, располагающегося на левом берегу Сены между улицей Святых отцов и Домов Инвалидов с востока на запад, и от набережной до семинарии Иностранных Миссий с севера на юг, являлось благородное происхождение вхожих в него людей. К нему относили аристократов, что сохранили верность Бурбонам, в то время как остальные кварталы принимали и были сторонниками новой власти. Он стал символом верности традициям и старинным ценностям.
Представители предместья Сен-Оноре ценили здравомыслие и умеренность, уважая дореволюционные общественные порядки. Как правило, там существовали либерально настроенные аристократы и иностранцы, в число которых входили послы.
Шоссе д’Антен, располагавшийся между Итальянским бульваром и улицей Сен-Лазар, ограниченный на востоке Монмартром и на западе улицей Роше, был символом движения, динамики и современности, поскольку граничил с Большими бульварами, что являлись сосредоточением роскоши, моды и богатства.
Квартал Маре был самым невзрачным, точнее, считался местом, где жили старинные семейства, отличающиеся бережливостью, консерватизмом и ограниченностью, хотя и живущие в самом центре города.
Сперва Виктор посетил малоизвестный «салон» при Парижской консерватории, который представлял собой скорее вечер, где студенты играли свои произведения, обменивались идеями и заводили знакомства. Туда ему помог попасть сын начальника оркестра, месье Манжена, который учился там на курсе флейты. Дважды или трижды посетив это место, он понял, что подобное времяпровождение в кругу студентов консерватории ему без надобности, а потому стал думать над тем, где бы он мог показать себя.
