То, что Виктор и Венсан говорили на французском, все-таки отличном от итальянского, несмотря на латинские корни, позволяло скрыть некоторые детали столь неуместного и неожиданного момента.

Венсан принял кружку из рук ученика и вымучено улыбнулся.

– Все в порядке, – произнёс он по-итальянски. – Мы продолжим урок через пару минут.

Художник с трудом поднялся на ноги и аккуратно поддерживаемый Виктором прошел к старой софе, одиноко примостившейся в углу студии.

– Учитель, – немного замешкавшись, подал голос Маттео. – Я из простой крестьянской семьи и не много смыслю в жизни. Но я могу понять, когда происходит что-то плохое. Что вы вспомнили?

Виктор усадил Венсана на софу и забрал пустую кружку, оставляя ее на подоконник, а потом вернулся обратно и сел рядом, обнимая одной рукой, крепко держа пальцами за предплечье. Он глубоко вздохнул, а потом огладил его ладонью, ласково, словно бы успокаивая. Виктор понял суть разговора – не настолько уж был несведущ в языке, и сказал Венсану:

– Ты не будешь продолжать, не сегодня. Я против, Венс. – Он повернул голову и посмотрел на Маттео. – Определенно, уже не сегодня.

Он отпустил Венсана, вставая между учеником и учителем, безотрывно глядя в лицо юноши.

– Это не все вопросы, которые ты хотел бы задать, я прав? – он звучал с сильным акцентом. – Уверен, что хочешь услышать ответ? – Некоторые слова звучали на французском, некоторые – на итальянском. Виктор отчего-то был недоверчив и насторожен, хотя это было закономерным. Виктор сложил руки на груди, хмурясь и смотря на юношу, который был для него незнакомцем, а потому решение отвечать или нет целиком лежало на Венсане.

– С тех пор как вы здесь появились, о вас ходит много слухов. Говорят, в вас живут бесы и что вы вынуждены были покинуть Францию из-за любовной драмы. Еще говорят, что вы с вашим другом, – он покраснел и бросил короткий взгляд на Люмьера, – больше чем друзья. Говорят, вы убивали людей. Простите за дерзость, но что из этого правда, месье де ла Круа?

– Виктор, он еще ребенок. Не будь слишком строг, – вмешался Венсан. И добавил по-итальянски: – Маттео, ты начал брать у меня уроки два года назад, но мне кажется, что я тебя знаю всю жизнь. Ты близок мне как сын или младший брат и я не вправе обманывать тебя.

– Я абсолютно не уверен, что это хорошая идея, Венсан. – Виктор покачал головой. Только этого ему не хватало. А если что-то могло случиться вновь? Какой-нибудь приступ, с которыми ему и так пришлось иметь дело все эти годы? – Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

Венсан нахмурился и с вызовом посмотрел на музыканта.

– Думаю, пришло время рассказать правду, Виктор. Только через правду можно получить истинное освобождение. Мы долго скрывались от мира, и я доверяю Маттео. Он будет моим судьей, – он ненадолго замолчал, как будто бы подбирая слова. А затем тихо заговорил, устремив взгляд на ученика. – Моя фамилия де ла Круа. Я сын герцога де ла Круа, одного из самых влиятельных людей во Франции. Я родился и вырос в Париже.

Виктор посмотрел на Венсана, а потом и на Маттео, и понял, что время, вероятно, действительно пришло. Конечно, он также осознавал, что де ла Круа было необходимо выговориться, более того – исповедоваться в грехах, которых у него было немало, и которые обрушились на него в этот день лавиной воспоминаний. То, что Венсан был католиком, в отличие от неверующего Виктора, также оправдывало желание добровольного признания. Выдержав паузу после слов маркиза, он сам произнес:

– Виктор Люмьер, бывший танцор Опера Гарнье. Мог быть премьером, но не стал, – он поджал губы и нахмурился.

Маттео молча переводил взгляд с одного мужчины на другого, не в силах подавить удивление.

– Мы познакомились семь лет назад в Опере, когда меня пригласили писать серию картин о балете. – Венсан мечтательно улыбнулся. – И я полюбил его в тот же миг, как увидел.

– Он романтизирует, зато как изящно! – Виктор усмехнулся. – Как ты мог уже догадаться, Маттео, все началось весной 1875-го года в стенах самого роскошного и незабываемого оперного театра…

Стояла весна 1875 года. Париж утопал в благоухающих нежно-розовых облаках цветущей вишни и магнолии.

За последний век многое выпало на долю Парижа. Все началось с Великой Французской Революции, которая провозгласила «свободу, равенство и братство» своим неизменным лозунгом, а затем вскоре после нее настала эпоха Наполеоновских войн. Во время Реставрации монархии Париж ненадолго смог вздохнуть спокойно, однако недовольство население росло и июне 1830 года произошла еще одна революция, которая положила начало началу правления Луи-Филиппа, ставшего последним королем Франции. Затем еще одна революция – февральская 1848 года. О ней так славно писал Виктор Гюго.

После наступил долгий период затишья. К власти пришел Наполеон III. Несмотря на провальную внешнюю политику, именно при нем барон Осман начал свое грандиозное переустройство Парижа. Затем император совершил ошибку, ставшую для него фатальной – развязал франко-прусскую войну. И снова революция. Она случилась совсем недавно в сентябре 1870 года и вместе с последующим жутким периодом провозглашения Парижской коммуны, унесла десятки тысяч жизней. Пять лет Париж находился в военном положении.

И вот сейчас, когда все ужасы остались позади, город цвел и радовался весеннему солнцу в умиротворенной тишине утренних улочек.

Национальная академия музыки жила своей жизнью и каждый варился в своем бурлящем потоке новостей, событий и происшествий. Опера была достроена не так давно, но уже была обжита многочисленными актерами, кордебалетом, певцами хора и работниками засценических помещений. Ее полностью завершили и открыли для посетителей 5 января. Она заменила собой старую парижскую оперу на улице Ле Пелетье.

После нападения на Наполеона III во время представления 14 января 1858 года было решено построить новый, куда более роскошный оперный театр. Был объявлен конкурс, и вскоре почти полторы сотни архитекторов подали заявки, и только тридцатипятилетний архитектор Шарль Гарнье снискал свой успех.

В 1861 году было определено место строительства Новой Оперы, и в нынешние дни она смотрит фасадом на проспект Оперы, окруженная улицами Скриба, Глюка и Обера. В 1867 году впервые убрали «деревянный саркофаг» вокруг здания, когда был завершен экстерьер. Ни один художник не был в силах отобразить всю красоту и великолепие Дворца Гарнье.

Работы по возведению оперного театра длились пятнадцать лет с перерывами из-за падения имперского режима, пресловутой Коммуны и войны 1870-го года. Правда, события того года приостановили работы по возведению Национальной академии музыки, и во время осады театр использовался в качестве военного склада, и, когда после пресловутой осады театр попал в руки Коммуны, крыша Оперы использовалась как воздухоплавательная станция.

Город лихорадило еще два года. Парижане то хотели вернуть империю, то поддерживали новый режим – республику. Ходили толки, что после подавления восстания коммунаров в 1871 году в подвалах недостроенного оперного театра перевешали всех пойманных преступников.

Тридцать шесть миллионов франков золотом ушло на строительство Национальной академии музыки в пересчете на 30-е декабря 1874 года. К сожалению, Зеркальная ротонда была не была закончена к открытию, а курительная галерея и вовсе никогда не была достроена.

И вот 5-го января 1875 года, возвышаясь над десятиступенчатым подъездом, был открыт вход, который представлял собой семь полукруглых арок со скульптурными группами, в вестибюль. И началась история Новой Оперы, от величия которой и по сей день замирает сердце.

Закурив, Венсан зашагал по бульвару Капуцинок. Это место всегда вызывало у него приятный трепет. Здесь в доме №35 в прошлом апреле состоялось событие, которое в корне изменило его жизнь – выставка анонимного общества художников, живописцев, скульпторов и граверов, которую позже в газетах окрестили «первой выставкой импрессионистов». Сама выставка продлилась всего месяц, за который молодой художник посетил ее не менее десяти раз. Картины, представленные на ней, были чем-то новым и совершенно необыкновенным. Никто в Париже, да и во всей Европе, еще не писал так. Особенно сильное впечатление на него произвели пейзажи Клода Моне с их уникальным нежнейшим льющимся солнечным светом и портреты Пьера Огюста Ренуара, отражающие бесконечное счастье и спокойствие. Он даже, пожертвовав ужином, приобрел каталог за пятьдесят сантимов, которым продолжал любоваться до сих пор.