– Благоустроенность, достаток! – Виктор вздохнул. – Когда в твоей собственной голове постоянно роятся мысли и ты ищешь ответы на вопросы, на которые ответить нельзя: о смысле жизни, о твоем предназначении, о себе самом – о том, кем ты являешься и почему, и что в тебе правдиво, а кем ты на самом деле хочешь казаться и не играешь ли ты перед всем миром и перед самим собой… Я всегда один в своей собственной голове. Запертый в мире своих ощущений, своей звучащей музыки, чувствующий мир чуточку иначе, чем многие знакомые люди, и вечно чувствующий себя неприкаянным, когда люди смотрят на тебя, как на сумасшедшего, когда ты ненароком заявляешь, что «Вы слышите? Ночь звенит, и звезды переливаются, это арфа… И вот сейчас, ты ведь чувствуешь, вступают скрипки!» – Он взмахнул рукой. – Я никому не рассказываю таких вещей, Венсан, но вы поймете – это я понял сразу. Достаток это еще не все. Ты можешь быть сколько угодно обустроен, живя в теплом роскошном доме, в самом настоящем дворце, позволяя себе и то, и другое, и третье, но если у тебя болит внутри, тебе ничто не поможет. Деньги не определяют того, насколько хороший творец, и лишения тоже. Попытки убедить себя, что так жить правильно во имя искусства, что творец должен страдать, как страдал сын Господа за грехи людские, проистекает из все тех же христианских представлений, на мой взгляд. Продаться – это одно, и творить ради денег, переставая вкладывать в это душу; а жить счастливо и творить, отдавая всю свою любовь тому, что вы делаете – другое. Праведность искусства не в лишениях, которые испытывает мастер, а в любви, которой он его наполняет. И в этой самой любви, наверное, и есть сам Бог. – Виктор тяжело вздохнул и покачал головой. – Что бы я ни говорил, Венсан, не допускайте мысль, что я хочу вас задеть или оскорбить, ни в коем случае.

– Я понимаю вашу точку зрения, – кивнул художник. – Я лишь говорю вам, как чувствую сам. Наверное, я должен был сделать оговорку, что для меня искусство таково. Я не знаю иного пути достичь наивысшего просветления, чем моря себя голодом и ютясь в углу этой комнаты, дрожа от холода. Физические лишения распаляют мой разум и рождают чудесные образы, которые я в дальнейшем описываю в своих картинах. Это мой путь и совершенно не обязательно, что вам он тоже подойдет. Я осознаю, что наше с вами видение вопросов веры сильно различается и ваше право считать так, как считаете вы. Для вас это правильно и имеет свою цену. У меня же другая правда. И нет ничего плохого в том, что мы можем быть не согласны в данных вопросах.

Виктор отошел от окна, поняв, что прошло достаточно времени, чтобы художник успел переодеться.

– Вы только что сказали, что не знаете другого пути. – Люмьер усмехнулся. – А вы задумывались, есть ли он и каким он является? С чего вы взяли, что он вообще является истинным, что он правда ведет к просветлению? – Виктор посмотрел на него так внимательно, словно попытался добраться за оболочку глаза к мозгу, к его сознанию. Прозрачные глаза смотрели пристально и безотрывно. В его взгляде читалась даже резкая сосредоточенность – с таким, вероятно, ученые смотрели на изучаемые объекты, записывая малейшие изменения. – Я бы попросил вас подумать над этим, если, конечно, захотите. – Выражение его лица смягчилось. – Вы молоды, даже юны. Все тяготы вашего существования еще не наложили на вас отпечаток. Держитесь своеобразно, как из господ, так что я уверен, что вы как раз-таки сбежали от жизни в достатке. Вы не видите, как смотритесь со стороны, когда думаете, что вас не замечают.

Накинув на плечи легкий пиджак, Венсан принялся нервно теребить его полу.

– А вы рассуждаете так, будто вам уже достаточно много лет. Я знаю, что этот путь верен, потому что чувствую это. Не знаю как иначе мог бы объяснить сей момент. Он направляет меня. Вы можете мне не поверить, но это так. Неужели я настолько сильно выдаю себя? Я надеялся, что это не столь очевидно. Вы правы, по праву рождения я отношусь к аристократии. Когда я решил стать художником моя семья меня не приняла и я вынужден был уйти. Однако сейчас я считаю это едва ли не самым лучшим, что со мной случалось в жизни. После этого я прозрел и, наконец-то, смог стать настоящим творцом.

– Я, очевидно, старше вас, Венсан. – Виктор открыл дверь и вышел из квартиры. Все-таки голод делал свое дело. И, пока Венсан закрывал ее, Люмьер продолжал говорить. – Месье Дюплесси, вы выдаете себя своей речью, не говоря уже об осанке, движениях рук и одежде, которая у вас осталась со времени, когда вы жили дома! – Виктор спускался по лестнице быстро, хотелось движения и поскорее выйти на теплую улицу, где уже поднялся свежий ветер. – Я был знаком с некоторыми представителями высшего общества, к сожалению, так близко, как не хотелось бы. – Виктор поправил шарф и вышел, подставляя лицо ветру. Он обернулся, чтобы говорить, смотря в лицо Венсана, идя спиной вперед. – Вы и представить себе не можете, как высокородные французы любят предлагать представителям и представительницам моей профессии личные встречи! – широко улыбнувшись, он сорвал бутончик кустовой розовой розы, о которой говорил еще в студии. – Кто-то соглашался, я – нет. Ну, чтобы вы не думали, что я совсем плох и порочен! – он отчаянно развеселился, тихо засмеявшись.

Некоторое время они шли молча. Где-то вдалеке щебетали птицы, а по улицам разливался изумительный запах цветов. Венсан обдумывал слова своего компаньона. Все в Викторе было для него ново – его манера держаться, говорить, его свободомыслие. Еще буквально полчаса назад он был готов прогнать танцовщика из своей студии, но сейчас он начинал понимать, что тот обладает своим очарованием. Он так отличался от него самого, но в тоже время все в Люмьере напоминало ему о самых смелых мечтах, которые когда-либо испытывал Дюплесси. Вера, как иногда хотелось бы ему, вовсе не определяла всех его поступков и иногда он сам позволял себе смелые мысли. Но как же они были далеки от того, что за несколько часов он услышал от Виктора!

– Видимо, – наконец, отозвался он, – желая перечеркнуть свое прошлое, я лишь более его подчеркнул. Признаюсь, я так и не смог стать своим среди знакомых мне художников. Впрочем, я бежал вовсе не от своего происхождения, а от семьи. То, в каком бедственном положении я нахожусь сейчас, скорее более подчеркивает мою неприспособленность к подобной жизни. Благодарю вас, что открыли мне глаза.

Они повернули на улицу д’Орсель. Здесь – в самой ее глубине – располагался небольшой ресторанчик Верро, о котором столь высоко отзывался Венсан.

– Прошу простить меня за любопытство, но какого рода встречи предлагают вашим коллегам мои сородичи? – спросил Венсан.

Виктор занял место за одним из столиков, находившихся на улице – погода располагала, да и к тому же рядом рос восхитительный куст розовых цветов, названия которых, увы, Виктор не знал. Он с улыбкой посмотрел на Венсана и сказал:

– Особого рода. Иногда за деньги, иногда за покровительство.

Виктор прикрыл глаза, подставляя лицо солнцу. Его лучи мягко касались кожи, согревая. Весь город предчувствовал скорое лето, до которого по календарю оставалось достаточно времени.

– Сильные мира сего считают, что если ты хоть сколько им уступаешь, то сделаешь все, чтобы достать денег или добиться благосклонности, но это не так.

Он открыл глаза, протянул руку и коснулся ветвей куста, что находился за его спиной. В ресторанчике было совсем мало народу, отчего ощущение безмятежного уюта и уединения настраивало на умиротворенный лад.

– Через постель можно стать премьером, и мне поступало такое предложение, но я никогда не был заинтересован в том, чтобы добиться чего-то на танцевальном поприще таким образом.

Он пожал плечами и вздохнул. Конечно, это не было удивительным, более того – казалось нормой, что за ночь с кем-то влиятельным ты мог продвинуться, получить лучшие партии, или же заработать приличные деньги – иногда предложения поступали настолько роскошные, что Виктор мог позволить себе об этом задуматься, но потом отметал эти мысли. Откуда-то прошли слухи, что Люмьер может увлечься не только женщинами, и это сыграло свою роль.