– Он же просто сильно голоден! Не плачь, малой!
Одна из жалостливых женщин в красивом платье сунула мне в руки бумажный пакет и шепнула на ухо:
«Беги!», а сама в слезах побежала прочь. «Ей-то чего плакать?» – думал я, пробегая село. Красиво одета, деньги на колбасу есть, что еще нужно? Ее пакет я взял, мои сторожа все равно убежали и не видели, что же было дальше, и некому подтвердить, что не украл.
– Да, поймали, но пока все вокруг меня стояли, я стащил у зеваки пакет и убежал, – рассказывал я свою выдуманную историю всем, когда встретил.
Вот и врать научился потихоньку. Я размышлял: если это необходимо для выживания, можно немного и рассказать небылиц, приукрасить то, что было на самом деле.
А есть хотелось все время. «Наверное, все потому, что я расту быстро», – тогда думал я.
В пакете оказалось небольшое колечко колбасы, хватило всем по кусочку. Мне, за то, что не струсил, Ленька отломил самый большой кусок, ну и, конечно, одобрительный подзатыльник. А то, что я рыдал, как девчонка, со спины им видно не было. Главарь согласился со мной, что так уже колбасу не стянем, да и щель, куда я руку просовывал, торговец закрыл фанерой.
Вернувшись в колонию и проучившись еще неделю, я понял, что у меня кроме моих глаз, за которые мне просто так дали колбасу, есть еще один, до этого неизвестный, талант. Я очень мелодично пел. Преподаватель похвалил на уроке и задал выучить песню. Слова и мотив ее были очень жалостливые, в сочетании с моим тоненьким голоском получалось недурно. «То, что нужно!» – подумал я. Этим и воспользуюсь в следующий раз на базаре. Испытания таланта прошли более чем успешно. Я принес полную пазуху фруктов и несколько кусочков колбасы.
– Я в тебе не сомневался, малой! – Ленька отвесил сначала легкую затрещину, после обнял по-братски за плечи.
Преподаватель по пению удивлялся: только задает песню выучить, а я уже следующую прошу.
– Это мой самый лучший ученик! – говорил он воспитателям нашей группы, которые периодически интересовались у учителей нашими успехами по разным предметам. Если бы они видели меня на базаре…
Сначала я понял, что не ко всем подходит этот метод. Мужчины – те вообще сразу могут не просто прогнать, а с ускорением по мягкому месту. А вот женщины! То совсем другое дело. Стою, присматриваюсь, кто новенький приехал на базар, также какая из хозяек покрупнее в теле, ну и третий признак – у кого из них глаза грустные. К той иду, иногда прихрамывая, или руку держу, как будто, повредил и очень сильно болит. И жалостливым своим голосочком начинаю исполнять свой репертуар. Пел чаще всего украинские песни: они такие мелодичные и за душу берут. К тому же учитель по пению отмечал, что голос у меня недурен. Позднее и четвертый признак добавился – кому какую песню исполнять. В конце, когда глаза хозяюшки становятся блестящими от слез, когда руки к фартуку тянутся, чтобы утереть влажное от слез лицо, я еще жалостливее добавляю:
– Тетенька, я есть очень хочу! Хотите я еще Вам спою, – они-то и сказать обычно в этот момент ничего не могут. Только руками машут, глаза вытирают, потом Бога обычно вспоминают. А я не останавливаюсь, чуть тише добавляю:
– Там еще меня ждут поменьше сестрички и братик. Все взрослые в голод померли, а мы сами остались.
После одного такого выступления можно было идти к остальным на пригорок возле села в условленное наше место, куда каждый приносил, что добыл в селе. Я всегда раньше всех приходил, и у меня была полная пазуха еды. О многом думал, пока всех ждал. В основном о том, почему же мы все оказались в колонии и почему я не могу поехать с мамой. Думал о Боге, о котором часто на базаре вспоминали почему-то шепотом и за помощью к нему обращались, просили спасти и сохранить. «Что это за Бог такой? Все его вспоминают, когда плохо иль беда какая у кого. А он никак не помогает». Считал так: если кому нужно помочь и просят тебя, бери и помогай! Поэтому долгое время я в него не верил.
Мой театральный талант старшие в банде ценили и всегда брали на базар. Чуть подрос и понял: не мое это – попрошайничать и до слез доводить хозяюшек на базаре. Поэтому начал по воскресеньям прятаться в клубе и читать, если это не день посещений.
Навещать меня маме разрешалось раз в месяц. Свидания проходили в маленькой комнате на пропускном пункте в колонию. Эти пару часов так стремительно пролетали! Мама так плакала! Ее голубые глаза от этого становились подобными ненастному небу: яркость и синева уходила, и они темнели. Обняв меня, подолгу не отпускала. У меня даже успевало затечь плечо или рука, но я не старался выбраться из этих приятных объятий. Пусть хоть отвалятся руки, я готов был так стоять часами, лишь бы она не уходила. Потом, утирая слезы, расспрашивала меня обо всем. Что ел? Что учу? Где гуляю? Не холодно ли, не жарко? Вопросов было намного больше, чем ответов. Она, не дожидаясь, что я расскажу, задавала следующий вопрос. Спешила все узнать за отведенное время и запомнить каждую секунду встречи, как и я. Но что же я мог рассказать маме, которая, все время приезжая ко мне, плакала от безысходности ситуации? Разве мог поведать, что попрошайничаю в селе и на базаре, что обманываю людей, чтобы поесть, что ворую по той же причине, что в день получаю столько затрещин и подножек, что к вечеру все тело болит, и места на нем нет без синяка или ссадины. Я всего этого рассказать ей не мог, не мог позволить ей плакать сильнее. Да и не хотел: что я – девчонка какая, жаловаться?! Я вырасту, и старшие уже не смогут дать мне подзатыльник – я тоже буду взрослым. Но еще тогда решил, что малышей трогать никогда не буду и другим не позволю. Неправильно это – силу показывать на том, кто слабее тебя.
Сочинял я маме истории своей жизни, веселые и неправдивые. Они звучали так, как я бы хотел, чтобы было. Проверить их подлинность она не могла – дальше проходной посетителей никогда не пускали. Однажды она пыталась попасть к директору колонии, увидев на моей спине огромный синяк. Но ей предложили написать прошение, которое будет рассмотрено, то есть культурно объяснили, что проблем в такой ситуации с синяками совсем не видят. Истории мои всегда были смешными, я очень старался, чтобы мама не плакала, а смеялась. Я так любил, когда она мне мило улыбалась, когда появлялись складочки вокруг ее добрых глаз и уголки рта поднимались вверх. Для этого я читать выучился первым среди малышей. В клуб, где находилась небольшая библиотека, бегал и книжки читал, пока другие пацаны гоняли во дворе на площадке с мячом. Играть в футбол я очень любил, но это было важнее. Да и старшие ребята в библиотеку носа не показывали, не любили они это место и обходили десятой дорогой, как проклятое, а я любил. Тихо, интересно и историй уйма. Вот их я маме и выдавал за свои на наших встречах. А пока читать не умел, просил воспитателей, чтобы больше сказок читали. Все говорил: «Еще! Еще!» Они меня любознательным все называли. Не знали же они, что мне для дела это очень нужно.
В колонии один из воспитателей совсем не такой был, как все. На ночь оставалось обычно два или три учителя по расписанию дежурств. Все остальные приходили утром и уходили около восьми вечера. Этот же учитель приходил каждый раз с полным портфелем книг. Оставлять их было нельзя, потому что многие из учеников рассматривали книгу как врага или конструктор. Я книги любил, в отличие от остальных ребят. Они же, увидав печатное издание без присмотра, сразу находили ему несвойственное применение. Картинки вырезались, а из листов с текстами делали кораблики, самолетики или хлопушки.
С таким варварством я боролся свойственным колонии методом – дрался. Ну, конечно же, не говорил при этом, что из-за порванной книги, а то бы засмеяли. Книги старался защищать, как и малышей, просто не объясняя, почему полез в драку.
Библиотеку тоже оберегали, как могли. А что с нас взять? Более тысячи мальчишек со своей сложившейся иерархией в замкнутом пространстве.
Учителя звали Степан Васильевич, и в его руках оживала любая книга. Думаю, он тоже повлиял на мою любовь к чтению. На своих уроках, рассказывая или зачитывая отрывки из книг, он превращался в актера, а мы переносились в те времена или переживали те события, о которых он нам читал. Очень часто Степан Васильевич раздавал нам роли, и мы разыгрывали сценки из книг. Его любили даже самые заядлые нарушители дисциплины и ждали урок этого немолодого человека в очках, подклеенных на переносице, с потрепанным портфелем. Для меня он был сказочником из своих книг.
