– Какой он к дьяволу добрый, если снег метет и мороз до костей пробирает! – проскрипела из своей каморки комендантша, добавив еще парочку слов ненормативной лексики, характерных для ее формы общения.

В этот момент Насте сделалось нехорошо, а подруг рядом не было. Обычно они ее всегда старались сопровождать, даже дежурство негласное установили между собой и прикрывали ее положение. Сама Настя даже и не задумывалась, как будет дальше, когда я появлюсь на свет. Решили, что тайну будут сохранять все вместе и помогать будут тоже все по очереди: кормить, сидеть с ребенком, стирать. Об этом всегда болтали в своих комнатах общежития, смеясь и фантазируя. Им все казалось просто. Но на деле все оказалось по-другому.

На негромкий вскрик Насти, Марфа Васильевна выплыла, словно огромная каракатица, из своего укрытия – маленькой комнатки у входа с давно немытым окошком и безо всякого участия спросила:

– Чего орешь? Ночь на дворе. Гадина, ты этакая!

Анастасия сразу поняла, что не все в порядке со мной. Живот словно сковало тугим обручем. Она не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть, боль держала ее в заложниках. Длилось это недолго, но достаточно, чтобы каракатица выползла посмотреть, что произошло.

– Спасибо, ничего страшного. Просто мышь показалась, – оправдывалась Настя.

Но было поздно. Когда опоясывающая боль накатила, Настя и не заметила, как расстегнулось ее тоненькое пальтишко, которое худо-бедно, но все-таки скрывало беременность, так как было на несколько размеров больше. И в этот самый момент Цербер был уже на воле. Марфа Васильевна склонила голову набок, прищурила один глаз, да как заорет:

– Паскуда! Нагуляла! Пошла вон!

Не то чтобы она сильно законность соблюдала, просто нравилось ей чувствовать свое превосходство. Не пускать опоздавших студенток вечером после девяти. И тогда приходилось лезть в окно, будя Зинку, потому что ее кровать находилась прямо под ним. Только в этой комнате первого этажа окно открывалось, и поэтому Зинка привыкла, что ночью могут в окно влезть. Другая бы, наверное, заверещала, но не наша спасительница. Иной раз, если не спит, конспект какой учит, даже поможет влезть. Ведь не женское это дело – в окно карабкаться в юбке. Кавалеров для подруг тоже пускала. Здесь, правда, обязательно заранее предупредить нужно, чтобы халат набросила с вечера.

– Не монастырь же. Мне несложно, – говорила Зинка.

Увидев, что одна из студенток в положении, да еще та, кто, по ее мнению, корчит из себя святую, Марфа аж облизнулась. Это же не просто после девяти постучаться и попроситься пустить. Частенько, если ты не с пустыми руками, клятую охранницу можно было задобрить. Она бранилась и кричала так, что уши вяли. Но, прокричавшись, пускала, унося в свою комнатушку «оплату» за пропуск в неположенное время.

Она перешла на визг. Ее, оказывается, дурачили долгое время. И опять, не то чтобы она сильно обидчивая была, просто ей именно в этот момент захотелось себя главной почувствовать. Корила она себя потом за этот поступок, но не в этот день.

На ее крик из комнат в коридор первого этажа сбежались студентки. Марфа загородила собой проход и кричала, что ни при каких условиях не пустит злостную нарушительницу порядка в общежитие. По правде, Марфа боялась за свое насиженное теплое место работы. При выяснении всех обстоятельств Насте грозило отчисление, а комендантше – увольнение.

– Не намерена я уходить отсюда! Вот Вам! – и она скрутила кукиш, которым водила из стороны в сторону. – Не намерена я терять свое тепленькое место, мне здесь хорошо, и работа не бей лежачего.

Подруги, как могли, успокаивали ее, уговаривали, что никто не узнает, что восемь с лишним месяцев никто не узнал, и сейчас так будет.

– Позвольте ей остаться, мы все подтвердим, что Вы не знали, ну пожалуйста.

Что только не предлагали подруги, всхлипывая. Несли из комнат свои самые дорогие сердцу вещи: платья, платки, туфли, шкатулки, броши – все, что могло оплатить проступок. Они были готовы это все отдать, лишь бы Настю не выгнали. Она для них была ангелом-хранителем, они все ее любили, души в ней не чаяли.

– Не положено! – не уступая и не сдвинувшись с места орала Марфа. – У меня инструкция. Меня из-за Вас судить будут! – и только пуще прежнего себя завела, испугавшись того, что сама проговорила.

Но девочки не уступали. Настя всегда помогала каждой из них в трудную минуту, находила нужные слова утешения, поэтому спокойно не могли смотреть на происходящее. Все знали: если тебе плохо на душе – иди в комнату к Настёне, казалось, она будто бы забирала боль и тоску, общаясь. Вот уже и смех, а не слезы доносятся из комнаты. Ее вера в добро, действительно, поддерживала всех обитательниц студенческого общежития в столь тяжелые и сложные времена начала ХХ века. Для всех она была лучиком в темном ненастном небе, ярким и теплым. Но не для Марфы Васильевны, для которой страх перед увольнением оказался сильнее. Она не позволила ей даже пройти в свою комнату собрать вещи.

– Все живо по комнатам, я сказала! А кто останется в коридоре, завтра же составлю докладную записку на имя декана о пособничестве в нарушении порядка этой особой, – и она ткнула пальцем в сторону Насти, которая снова слегка ойкнула от нарастающей боли. – Пошла вон, тебе говорю! – обратилась она к ней. – Не то вытолкаю шваброй, как кошку драную!

Грозно начала надвигаться на беременную, держа руки в боки. Настя, не сопротивляясь, вышла на улицу ждать, пока соседки по комнате соберут и вынесут ее вещи.

Плакали все, равнодушно на эту сцену никто не мог смотреть, кроме главной его виновницы. Она следила за тем, чтобы никто не вышел на улицу. Девушки все прильнули к окнам своих комнат, а кто посмелее, спустились в коридор первого этажа, но дальше проходной идти все же боялись. Вдруг и их Марфа выгонит на улицу. Здесь ее царство, и перечить, когда поняли, что бесполезно, больше никто не стал. Одна из соседок подошла к турникету на проходной, держа небольшой чемодан.

– Давай сюда пожитки! – Цербер грубо вырвала его из рук девушки и зычным голосом добавила. – Сопли подбери и марш в комнату. Это всех касается!

Открыв входную дверь общежития, она швырнула чемодан на землю, лишь проговорив зло:

– Проваливай!

Настя в тот момент не заплакала. Не об унижении она думала, не об обиде, ей было страшно и вопрос: «Куда же дальше идти?» занимал все ее мысли. Пока она стояла на улице и ждала чемодан с собранными на скорую руку вещами, ее голова, окутанная стареньким пуховым залатанным платком, полностью покрылась снегом. Ее единственная пара обуви – совсем не зимние, осенние туфли – утопала в снегу. И вот она стоит с чемоданом в руках, не зная, куда идти зимней холодной ночью. Зашла за угол здания, где ее чуть не сбили с ног бежавшие навстречу подруги. Открыв окно первого этажа, многие перелезли на улицу, в чем были: без платков и пальто, в домашних тапочках на босу ногу. Они кинулись ее обнимать и целовать.

– Все будет хорошо, – говорила Настя, а сама не верила в это. – Я поеду к маме, она ждет меня, – соврала она, так как мама не знала о том, что муж ее оставил и что она беременна. – Не переживайте, это должно было случиться когда-нибудь.

Они провели ее немного и вернулись, снова обняв на прощание и взяв обещание, что обязательно напишет. Она осталась стоять одна в темноте улицы. К вокзалу путь неблизкий. Малыш шевельнулся.

– Да, да, мой хороший. Я сейчас. Тебе, наверное, холодно? – раскрыв чемодан, начала искать, чем бы прикрыть живот. Ей казалось, так малышу станет внутри теплее, и может, боль внизу живота поутихнет. Найдя зеленую шерстяную юбку, улыбнулась, вспомнив связанный с ней случай:

«– Вот же ведьма! – вся в слезах Ольга зашла в комнату. – И ведь знает, что мы не на прогулках по этим дням, а на смене ночной!

Настя как раз одевалась на вторую ночную смену. Часы показывали уже полвторого ночи, когда ее соседка по кровати вернулась. К ее возвращению Настя, как всегда, успела проснуться, одеться и заканчивала прическу.