В первое мое свободное воскресенье, набегавшись в «парусах», мы вышли к месту, которое было скрыто от глаз охранников, стоящих на въезде в колонию, совсем с другой стороны. А благодаря все тем же рядам стирки совсем не было видно, что мы делали на заднем дворе. Увидев через колючую проволоку бескрайние поля, я от радости аж начал топтаться на месте в предвкушении приключения.
– Постой, Савёнок, не торопись, сейчас выпустим тебя на свободу, – и снова я получил одобрительный дружеский подзатыльник от Леньки. Потирая затылок, смотрел, что нужно делать.
– Рогатки, – скомандовал Ленька. Ему протянули две рогатки, это оружие имелось у большинства. Как видишь, что у кого-то спадают штаны, знай, резинка пошла на рогатку. Только вот стрелять из нее не совсем удобно, держа свои штаны одной рукой. Но после смены белья каждый мечтал, что ему попадется комплект, где в штанах будет заветная резинка.
– Палка, – главарю протянули прочную длинную палку. Он привязал к ней с каждого конца по рогатке. Этим изобретением и раздвигали натянутую колючую проволоку и беспроблемно, а главное – оперативно пролезали. Если перерезать проволоку, то лаз заметят охранники, обходящие вечерами периметр. Когда все были уже на другой стороне, рогатину обязательно с собой забирали, и по дороге в роще прятали под кустом, после же вернуться нужно тем же способом.
– Айда на базар! – Ленька побежал по склону, а мы гурьбой за ним, вдыхая запах свободы всей грудью. Ветер свистел у меня в ушах, я, кажется, не бежал, а кубарем скатывался с каждого последующего пригорка, несколько раз теряя по дороге ботинки на несколько размеров больше, чем моя нога.
Село и базар находились совсем не далеко от колонии. Завидев небольшие домики, мы перешли на шаг. Проходя селом, наш главарь здоровался со многими, многие его приветствовали в ответ. Он был здесь словно свой. Я любопытно смотрел по сторонам, крутя головой.
– Не крутись, щас тебе все расскажу, что нужно делать. Косой и Савёнок со мной, остальные здесь, как обычно, все осмотрите, – Ленька повел нас на базар, а остальные разбежались по селу.
– Значит, так, – Ленька начал меня учить, когда мы стояли на базаре, немного поодаль от рядов. Косой изучающе всех осматривал и приветливо улыбался. – Ест тот, кто работает. А в банде тот остается, кто докажет свою преданность и добудет еду. Все усёк?
Я кивнул, хотя все мое существо сопротивлялось природе неправильного. Но в животе заурчало, и я подчинился приказу Леньки идти и доказать, что я достоин быть в банде. Экзамен простой – украсть колбасу, и мои руки как раз подходили для этого: они были намного меньше, чем у всех остальных. Набеги банды на колбасу были частыми, поэтому торговец для безопасности соорудил витрину, где со стороны покупателя только стекло и небольшие щели. Люди видели весь выбор его колбас, а он спокойно мог их обслуживать, не боясь, что шантрапа, вроде нас, стянет у него еще пару колечек заветной колбасы.
Я подошел к витрине. Столько колбасы в жизни своей еще не видел. Мне казалось, колбаса говорила со мной, ее аромат щекотал мой нос, казалось, я ее уже ел, просто нюхая. Покупателей было много, и меня совсем не было видно. Руки у меня, в неполные пять лет, действительно были худые и могли попасть к заветной колбасе, но ведь обратно нужно было руку не пустую сквозь тонкую щель вытянуть, а с толстенной колбасой. Этого, видимо, главарь, не блиставший умом, не учел. Когда стоял у прилавка, я это сразу понял и хотел было вернуться к Леньке и Косому, но, обернувшись, увидел кулак. Ленька – главарь, его приказы не обсуждаются, а я новенький, да еще и самый маленький по возрасту среди них, поэтому перечить не стал.
Я стоял, застыв перед стеклом, от моего дыхания оно запотевало. Стоял и дышал на стекло я очень долго. Продавец, заметив меня, даже предлагал несколько раз небольшие кусочки аппетитнейшей колбасы, несмотря на то, что у него были свои счеты с подкидышами и рванью, как он нас называл. Но мой возраст, худоба и весь мой внешний вид, видимо, вызвал у него жалость. От угощения отказался, лишь помотав головой, боясь, что следивший за мной главарь накажет за то, что свое брюхо набил, а об остальных не подумал.
Потом, не раз бегая в село, я заметил, что равнодушных женщин, проходящих мимо меня, обычно нет. Виной тому, наверное, были мои глаза. Женщины присаживались передо мной, долго и пристально в них смотря, говорили: «Какие же они голубые!» А потом обычно следовал вопрос: «А где твоя мама, малыш?» После этого вопроса я удирал: поди, заберут еще к себе. Некоторые так и предлагали. Но у меня уже есть мама, она далеко, и я редко ее вижу, но она у меня одна, и никакая там тетка ее не заменит.
И потом, жизнь в банде не такая уж и плохая оказалась поначалу. Я понял, что такое свобода, о которой говорили все, кто покидал колонию в выходные. Если бы еще воровать не заставляли и не мотивировали постоянно затрещинами – вообще красота. Я же теперь в банде, куда хочу – хожу, что хочу – делаю, ну почти. В селе я видел детей, и им постоянно что-то кричали родители, в основном это было: «Туда не ходи, сделай то, сделай это», – и тоже давали затрещины. Себя я чувствовал более свободным: Ленька не мамка мне, ему и перечил позже, и убегал, не делая то, что приказывал главарь. Правда, потом получал, но к этому привык понемногу. Демонстрируя свое превосходство перед местными детьми, мы обычно гордо шли улицами села, важно пошаркивая ногами, руки в карманы, в зубах тростинка, а они, в своих дворах помогая по хозяйству, с завистью на нас смотрели. Конечно, задирали их, но в драку сильную не лезли, ограничиваясь перебранкой. Ленька понимал, что городовой наши вылазки может прекратить, начни мы сильно докучать местным селянам. Городовой, видя нас, понимал, что мы сбегаем из колонии, но не старался нас поймать. Во-первых, попробуй, излови нас: мы словно мыши, быстрые и юркие, а во-вторых, жалел нас, наверное. Хлопот ему доставляли немного. Кроме мелкой кражи еды ничем не промышляли. Кошельки не трогали, деньги нас не интересовали. Что хотели поесть – изощрялись и так заполучить, без денег. А за воровство кошелька городовой сразу бы среагировал, и больше мы бы не смогли появляться там. А так мы сосуществовали на базаре в выходные дни в своей цепи питания: беспризорники – торговцы – городовой.
Внутри что-то скулило как щенок, только когда я видел, как женщина ласково обнимала своего ребенка, трепала по волосам или нежно целовала в щеку. Перед глазами сразу же всплывало лицо матери, в ушах звучал ее нежный голос и то, как она меня треплет по голове, а я смеюсь в ответ. После этого я убегал, и меня уже до вечера никто не видел: не мог я после этих воспоминаний идти воровать. Я эти мысли пытался отогнать, телячьи нежности не для мужчин, но слезы подступали, и чтобы этого никто не увидел в банде, я исчезал.
Итак, вернемся к моему дебюту. Витрина уже наполовину запотела, а я стою и неотрывно смотрю и гипнотизирую кольцо колбасы словно кобру, чтобы она каким-то образом сама выползла через щель.
– Чего тебе, малой? Немой, что ли? – продавец снова водит колбасой у меня перед носом, предлагая взять кусочек и называя совсем не как Леньку и Косого. Завидев их в толпе, тут же закричал. – Я сейчас городового покличу! А ну, пошли отсюда, голодранцы!
Я обернуться даже боюсь, посмотреть на Леньку, может все-таки можно взять кусочек из рук продавца. От ее запаха рот наполнился слюной, живот своим урчанием заглушал мысли. Голос Леньки стучал в висках: «Не сделаешь этого – это твоя последняя вылазка на базар!» Я решился, рука потянулась к заветной колбасе сквозь щель, я обернулся на своих, показав видом, что не струсил: попробуйте только не взять снова на базар или вечером не дать дополнительную пайку хлеба из общака. Но как только моя рука, свободно пролезшая в щель витрины, ухватилась за колбасу, а выбрал я почему-то самую большую, продавец посмотрел на меня. У меня слезы из глаз не по моей воле сразу же брызнули, но колбасу держу, не отпускаю. Продавец глядит на меня своими сердитыми глазами, ничего не говорит, лишь усы шевелятся оттого, что он покусывает губы. Такой наглости он просто не ожидал. А я плачу, но колбасу не отпускаю. Ведь ничего сложного – отпусти колбасу и беги, пока торговец выйдет из-за прилавка, твой след уже простынет. Но тело не слушалось, все оцепенело, колбасу так сжал, что аж рука посинела. Мои соглядатаи сразу дали стрекача, а я так и остался стоять пленником колбасы. Озлобленный торговец, наверное, сильно поколотил бы меня, но я так горько плакал и совсем не оттого, как они все, взрослые, подумали, не от голода, а от стыда. Позже чувство стыда притупилось и не показывалось, но в тот самый первый момент вид у меня был, наверное, уж очень жалостливый. Вокруг меня все столпились, и продавец свой приговор не осуществил, и даже за ухо не дернул. Пока он обходил прилавок, меня обступили другие люди, которые говорили:
