Они уже шли целый день, смеркалось, пора было ставить юрты. Потому что до жилья ещё часов шесть пути, а кони и люди устали. Но он усталости не чувствовал совсем. Он был взволнован и не понимал, то ли всё это пригрезилось ему, то ли незаметно заснул? Но он не спал. Он в этом был уверен. Что же это было? Судя по поведению остальных людей и коней, всё это и слышал, и видел только он...

Нет, он не чувствовал испуга, но тревога и беспокойство возникли в душе. Может быть, и вправду у него своё предназначение? Ведь он всю жизнь готовил себя к большим делам. Учился, трудился, воевал. И без устали, не думая об удовольствиях, как их понимают многие. Для него удовольствия были в работе, в научных и военных успехах. В служении Финляндии и России, пока в неё входит она. Его Финляндия.

...Пустыня Такла-Макан оставила смуглый обветренный загар на его лице. Она внесла навсегда в память и в душу барона свои жёлтые гористые просторы. Шуршащие снегом пески. Белое слепящее солнце. Ледяные ночные звёзды. И светящийся пронзительным светом образ Посланника.

1908. Июнь-июль. Октябрь.

Взгляд у этого совсем молодого человека был удивительно светлым. Хотя глаза имели чёрный цвет. Невозмутимым спокойствием, даже покоем веяло от него. Ему было не более тридцати.

Его помощник, старый, лет семидесяти, но крепкий тибетец, с обнажённой бритой головой, переводил слова гостя шёпотом, наклонившись к своему господину, но не поднимая на него глаз.

Далай-лама сидел в кресле, похожем на трон. Оно стояло на возвышении, покрытом красно-жёлтыми коврами с толстым ворсом. По обе стороны трона, чуть впереди, стояли, склонив головы, два человека. Их шёлковые светло-коричневые мантии, подсвеченные пламенем многочисленных масляных светильников и лучами дневного света из вытянутых узких оконцев, будто возвращали этот свет, создавая иллюзию сияния вокруг трона первосвященника.

На лицах этих людей осталось застывшее выражение, какое бывает у каменных изваяний. Но они были живыми, и следы аскетизма отпечатались на их грубоватых, но гладких лицах.

Лама-переводчик, едва слышно шелестя шёлком своей мантии, нашёптывал господину слова и мысли, принесённые сюда человеком из далёкого мира.

— Его святейшество, Нагван Лопсан Туптэн Гьямцо, далай-лама тринадцатый предоставляет вам возможность аудиенции — двадцать минут.

— Я благодарю Его святейшество.

— Его святейшество хочет знать, из какой страны вы прибыли?

— Из Финляндии.

— Сколько вам лет?

— Сорок один.

— Какой дорогой вы пришли?

— С юго-запада пять дней на лошадях.

Вчера утром Маннергейм прибыл в город Утай. Здесь и возвышался монастырь, сложенный не один век назад из аккуратно тёсанных камней, монастырь, в котором первосвященник ламаизма находился в изгнании, уехав из Тибета.

Барон уже знал, что далай-лама не желал, считал невозможным, вести переговоры с правительством царицы Цы Си, стремящейся подчинить Китаю вольный Тибет.

Монастырь охранялся хорошо. Солдаты далай-ламы чутко несли службу, но напоказ это не выставлялось. Охраны практически не было видно.

От жёлто-белых каменных стен монастыря веяло веками и спокойствием! Кривые сосны покачивались на слабом ветру. На гористом ландшафте, с жёлтыми скалами и ярко-зелёной травой, монастырь выделялся, как нечто главное и великое.

Китайские власти проявляли к духовному и светскому правителю Тибета пристальное внимание. Это Маннергейм понимал. Иначе бы они не направили вместе с ним в Утай сопровождающего, который совсем плохо знал английский, да и всё время пытался вызнать, зачем финский Профессор направляется к далай-ламе.

Барон ещё накануне прошёл в небольшой каменный административный флигель при монастыре, где с ним, при первом его посещении, разговаривал старый лама. Этот лама оказался одним из приближённых первосвященника, который и принял гостя утром следующего дня. Тот самый лама во время аудиенции и переводил беседу Его святейшества с гостем.

Когда Маннергейм входил во дворец, возле огромных каменных ворот с высокими деревянными створами в два ряда стояло в почётном карауле подразделение китайских солдат. Сопровождающий барона соглядатай собирался попасть во дворец вместе с финским «профессором». Но тот попросил пропустить только его со своим переводчиком Чау.

Маннергейм видел, как вспыхнул и заволновался этот китаец-соглядатай, как пытался проникнуть во дворец следом за бароном. Но это было бесполезно. Не пустили.

...Его святейшество, в жёлтой шёлковой мантии, покрытой сверху красно-алым халатом с голубыми отворотами на рукавах, в тёмном и островерхом головном уборе, поначалу неподвижно сидел. Его маленькая, аккуратная бородка под нижней губой и короткие усы как будто подчёркивали сосредоточенность его лица.

В этой небольшой комнате, служившей залом аудиенции, пропитанной нежным и пьянящим духом благовоний, на стенах висели картины из свитков. Красочные рисунки то цвета охры и тёмной зелени, то вдруг бордовые с аквамариновой синевой, переходящей в индиго изображали неопределённые пейзажи. И — фигуры людей, скорее всего священных, святых. Потому что вокруг голов этих фигур отчётливо просматривался, с золотым или серебряным отливом, светящийся ореол.

Когда барон впервые шагнул в зал аудиенции, он поясно поклонился Его святейшеству. Тот кивнул в ответ. Но этот кивок, несмотря на лёгкость, был уважительным. Первосвященник глубоко чувствовал тонкости человеческого общения. Он был весьма умён.

— Его святейшество хочет знать: не передал ли Его величество император России сообщение для него?

Далай-лама внимательно смотрел на гостя, ожидая ответа и перевода.

— К сожалению, у меня не было возможности нанести визит императору перед отъездом.

Первосвященник с десяток секунд помолчал. Тишина была почти полной. Только чуть потрескивало масло в светильниках. Совсем-совсем тихо. Едва слышно. Используя паузу в беседе, далай-лама вдруг встал и быстро заглянул за занавеску позади себя: он не хотел, чтобы его подслушивали.

Вернувшись, он приподнял правую ладонь. Это был знак. И тотчас в комнату внесли большой кусок переливчатого белого шёлка с нанесёнными на него тибетскими письменами.

— Наш высокий повелитель просит вас вручить этот подарок русскому царю.

— Может быть, Его святейшество захочет передать императору устное послание?

— Имеете ли вы какой-либо титул?

— Имею потомственный титул барона.

— Надолго ли вы посетили город Утай?

— Собираюсь отправиться в обратный путь завтра.

— Его святейшество просит вас задержаться на один день. Он ждёт некоторых сообщений и, возможно, попросит вас об услуге.

— Я буду рад услужить ему.

Внезапно блики и отблески, идущие от светильников и шёлковых одежд, сконцентрировались особым образом, будто притянутые какой-то силой. И вокруг трона далай-ламы, особенно вокруг головы его, возникли светлые лучи, отчётливые и яркие, расходящиеся в стороны, вверх и вниз. И сквозь дурманящий аромат благовоний и шорох шёлковых одежд, как бы параллельно говору переводчика, но звучнее его, возник голос:

— Прими этот свет, человек Севера! Неси его, этот свет, людям...

И Маннергейм понял, что голос этот не от самого далай-ламы, а, может быть, через него от того единого Всевышнего, который для всех и за всех. И барон почувствовал вдруг великую лёгкость в душе, словно свет этот проник внутрь его, в его душу, в самую глубину его существа.

Лама-переводчик продолжал размеренно шептать перевод слов гостя. Всё также, слегка наклонясь к господину, однако, не поднимая на него глаз.

Голос у далай-ламы был негромкий, но твёрдый и, несмотря на тонкий тембр, звучал солидно и убедительно.

— Его святейшество доволен своим пребыванием в Утае, ему здесь хорошо. Но многие жители Тибета приходят сюда, в этот монастырь, и они просят его вернуться в Тибет, в Лхасу. И он, возможно, так и поступит.