Судьба не позволит ему посетить Христианию. Он пошлёт свои сожаления королю Норвегии Хокону VII и отбудет в свой родной Хельсинки.

К своему тяжкому кресту регента, в гущу политических страстей и интриг, которые он всегда игнорировал.

К своей мимолётной любви, изредка посещающей его дом и душу.

К своей армии — детищу его воли, опыта и ума.

К скалам и соснам, пахнущим солёными брызгами Финского залива.

1920. Август.

Красный кавалерийский полк Волохова расквартировался в маленьком селе под Каховкой. Чистые, белёные хаты утопали в садовых деревьях, отягчённых грушами, яблоками, сливами.

Вот уже два года, как он командовал полком рабоче-крестьянской Красной армии. В семнадцатом императорская армия стала разваливаться, после революции и отречения государя от престола. А он, Волохов, тогда уже был полковником, помощником командира полка Гродненских гусар. И вот тогда, уже в восемнадцатом, когда солдатские комитеты собирали людей в Красную армию, и возникли у многих офицеров, да и солдат большие раздумья. Что делать? Извечный русский вопрос.

Многое ещё зависело от конкретных отношений того или иного офицера с солдатами. На фронте всё обострено до предела и, когда в восемнадцатом полк был распущен, некоторых офицеров солдаты хотели расстрелять. Но не успели...

А Волохов остался. Солдатский полковой комитет, который был создан даже в гусарском полку, упросил полковника остаться командиром. Правда, из желающих воевать в Красной армии сформировали только три, да и то неполных, эскадрона — человек по сто двадцать. Но это всё-таки была ударная сила. Опытные, обученные, вооружённые гусары.

Не то чтобы все они хотели воевать за революцию. Просто большинство из них ничего не умело делать, кроме как воевать. Да и идти им, многим из них, было некуда. Семьи затерялись в чудовищной круговерти войны и революции. Да и сами к полку уже привыкли. Харч есть и крыша всегда над головой. А с оружием и товарищами в лихое время спокойнее. Многие вообще были холостыми — молодёжь. Ну, теперь-то и состав полка изменился, и людей уже около семисот. Четыре эскадрона.

Так случилось, что и Волохов женат не был. Когда в четырнадцатом он, будучи уже штаб-ротмистром, командовал эскадроном в полку лейб-гвардии Гродненских гусар, ему было всего-то двадцать пять лет. Он побывал на балах в Санкт-Петербурге и в Москве, когда ещё учился в Николаевском кавалерийском училище, которое окончил и его кумир, Маннергейм. Да и когда служил Волохов в центре России. Бывал на балах и в Варшаве, где гвардейская бригада барона Маннергейма, куда входил и Гродненский полк, располагалась перед войной.

Но вот всё так — погуляет, потанцует, попьёт шампанского и водки, и снова — в полк. Полк и был ему единственным родным домом. Как и многим его товарищам по оружию. Оставались где-то под Москвой его родители, из обедневших дворян, он иногда им писал. Но письма в обе стороны шли долго и доходили редко. Понятно, война. Она нарушает и жизни, и судьбы, и всякий другой порядок.

— Денис Андреич! — Это вошёл комиссар Седов. Он воевал с Волоховым с весны и оказался умным, нормальным человеком, без лишних амбиций. А комиссар в полку — не подчинённый командира, а тот, кто ему помогает, но и контролирует.

— Срочное дело тут. Я только что из штаба дивизии.

— Да ты присядь, Сергей Иваныч, отдышись хоть...

Располагался полковой штаб в широком сельском доме.

Хозяин воевал где-то, скорей всего за белых, потому как всё-таки дом зажиточный, две коровы, овцы. Кроме хозяйки с детьми, старик ещё в доме жил. Их не трогали, а где младший хозяин, шибко и не допытывались. Так удобнее всем.

Хозяйка подала командиру и комиссару чай, нарезанный хлеб солдатского пайка, сало, сахар.

Хата сияла чистотой. Белые струганные лавки были накрыты, как и стол, льняными рушниками, полотенцами и салфетками с вышивкой.

— Разрешите!

— Входи, Пётр Петрович, как раз начальник штаба вовремя. Ну, Сергей Иваныч, какие такие срочные новости из штаба дивизии? Теперь руководство полка в сборе. Начштаба наш чутьём чует, когда он нужен. — Волохов улыбнулся.

— Значит так. Приказ начдива товарища Куропаткина: срочно в соседнее село, — комиссар достал, развернул карту, — вот оно — Васильевка, в полусотне вёрст от нас. Там банда. Какой-то новый атаман — Бельский. Всех, у кого мужчины в Красной Армии, пригрозил повесить. Троих уже расстрелял... Вот такие дела.

— Понятно. А сколько у него сабель? Неизвестно?

— Точно не знают но, как будто сабель двести. Полка нашего, чтобы раздавить его, хватит вполне.

— Хватило бы и эскадрона. Но нам всё равно в поход. Так что ударим тремя эскадронами. Чтоб никто не ушёл.

— Хорошо, командир!

— А наша переброска на юго-восток, навстречу Врангелю, не отменяется, комиссар?

— Да нет, этот приказ начдив не отменял.

— Значит, полком и ударим.

— Когда, Денис Андреевич?

— А вот чайку попьём и по коням.

— Хорошо. Разведка дивизии донесла об этих расстрелах. При мне докладывали начдиву. Как раз и сообщили, что бандиты перепились и зверствуют...

— Дай команду, товарищ Шагов, срочные сборы. С обозом. Потому что уходим совсем. На всё даю один час. Всё понятно?

— Есть!

Начальник штаба встал.

— Что-то я этого Бельского не слышал?..

— Да вот, какой-то новый появился. Злой, говорят, очень.

— Ну, мы его злость окоротим! Они шибко злые с безоружными. Да с женщинами.

Вернулся Шагов.

— Приказ будем писать?

— Не надо. Потом, если что, оформим. И комиссар здесь. Садись чайку-то попей. Веселей в дороге будет.

Сгущались сумерки, удобное время для атаки. Пока до места — часа два ещё пройдёт. Правда, самое удобное — под утро. Но и так хорошо. Темнота ведь.

В двух верстах от места атаки оставили артиллерию полка и обоз. И охрану, конечно.

Без говора и шума, тихо отправились брать банду.

Часовых зарубили сразу, кто-то из них успел выстрелить, и эскадроны тотчас же влетели в село.

Бандиты выбегали в подштанниках и с винтовками, пытаясь сесть на коней. Ударили полковые пулемёты, из хаты зарокотал бандитский максим. Но сразу же конники Волохова бросили в окна хаты пару гранат. Грохочущее пламя вырвалось из окон, пулемёт смолк...

За четверть часа всё было кончено.

Оставленные за селом конные дозоры ловили, перехватывали пытавшихся убежать бандитов. Если кто и ушёл, то единицы.

Но вот Бельского не взяли. Как сквозь землю провалился! Его тачанку с пулемётом и награбленным барахлом, его любовницу, крашеную девицу в кожаной куртке и с наганом в кобуре, его адъютанта, здоровенного детину с маузером и в тельняшке, взяли. А самого его — нет. И никто не видел, как он ускакал.

Останавливаться в этом селе времени не оставалось. Надо было возвращаться к обозу. Но выслушать людей, узнать, что здесь было, это необходимо.

Заняли дом расстрелянного бандитами сочувствующего красным...

Волохов снял фуражку, поправил свои чёрные, закрученные усы, густую чёрную шевелюру. Сел к столу.

— На всё полчаса, Шагов. Так, комиссар?

— Согласен. Давайте людей! — Комиссар повернулся к помощнику.

Возле дома собралась толпа. Здесь же держали связанных бандитов.

— Товарищу командыр! Проклятые бандюки свинню зарэзали. Весь хлиб, сало забрали. И дочку, — женщина не удержалась, зарыдала, — сно-сно-силовали, скаженные! И всё этот пёс поганый, в матросской свитке, чтоб его!

— О, господи! Спасители вы наши, шоб мы робыли без вас! — причитала другая женщина.

Люди плакали и толпились.

— Шагов!

— Я, товарищ командир!

— Разбираться с ними у нас нет времени. Арестовывать, с собой таскать тоже не с руки. Пусть их... Комиссар судит. Здесь и сейчас. Кто в банду попал случайно или силком забрали, а такие обязательно есть, отпустите. Если, конечно, про них жители не скажут плохого. А с бандитами и убийцами разговор короткий. Они с нами тоже не церемонятся.