1926. Сентябрь.

Сентябрь двадцать шестого выдался сухим и солнечным. На московских бульварах листва пожелтела и окрасилась в багровые цвета революции и крови. Но не облетала.

Зеленцов и Вересаев медленно вышагивали вдоль Петровского бульвара, с нежностью поглядывая на единственную свою спутницу. Катенька Зеленцова очень соскучилась по брату. А Вересаев ей определённо понравился.

Только вчера оба прибыли в Москву, отпущенные начдивом на неделю по семейным делам. У бывшего князя заболела мать.

А Вересаев, теперь командир полка, пользуясь тем, что в боевой подготовке оказался перерыв, связанный с передислокацией полка, отпросился у начдива на недельку, навестить родителей. С женой развёлся ещё перед Мировой, а родители... Давно уже не был. Да и помочь товарищу. Не война, ведь.

Как будто вечность они не были в Москве! С четырнадцатого года... Мировая закончилась, а у них ни разу не было ни малейшей возможности побывать дома. Сразу после одной войны — другая — Гражданская.

Переходы, атаки, кони, походные кухни, артиллерийские обстрелы, снова атаки и переходы. И кругом кровь, смерть, гибель товарищей, с которыми делили последнюю краюху хлеба и щепотку табака...

И вот после стольких дорог, после стольких ночей в палатках, в походном расквартировании, они вернулись домой, в Москву. Голова кружилась. По центру города катили пролётки. Гуляли пары. Прошли спортсмены с красными повязками и в белых спортивных костюмах. Прошли строем и пели песню, слова которой трудно было разобрать.

Сигналя клаксоном, со звуком, похожим на кряканье гигантской утки, проехал чёрный лакированный, с открытым верхом, автомобиль. Вечерело. Загорелись огни уличных фонарей, жёлтые и давнишние. Зажглись огоньки рекламы, вновь ожившей после введения в России новой экономической политики, принятой большевиками. Москва завораживала воспоминаниями, родным видом с детства знакомых улиц и площадей, звуками и запахами, свойственными только ей, Москве...

Катенька смеялась и рассказывала:

— А в Сашенькиной комнате теперь живёт соседка, Настя Балабанова.

— Дворничиха?

— Да, Саш, она.

— То-то я вижу, комната моя закрыта была.

— Хорошо ещё, что мы вообще в нашем особняке остались! — Катенька снова весело засмеялась, как будто всё это было ужасно смешно. — Нас хотели выселить в какие-то фонды. Жилищные фонды домкомов. И ты, Сашенька, всех нас спас!

— Как это?

— А так! Как узнали, что мой братик красный командир, так и старого князя нашего отца, папу Серёжу отпустили.

— А что, папу арестовывали?

— Ты, Сашенька, ничего ещё не знаешь... Письма-то к тебе не доходили. — Катя внезапно перестала смеяться, и лицо её сделалось суровым и каким-то усталым, словно стала старше на много лет. — Папу нашего арестовали в двадцать первом зимой. Есть такое... ОГПУ называется, — голос Кати утих почти до шёпота, — но через пять дней папу отпустили, узнали, что ты красный командир и на машине привезли его домой.

— Дела...

— Да, Сашенька.

— А как он?..

— Ну, в общем, дня три ходил, как шальной, молчал. Потом понемногу стал успокаиваться. Ничего не говорил, как там... Но понятно было нам с мамой и так...

Вересаев промолчал. Он про все эти дела знал намного больше, чем Зеленцов. Хотя и в Москве не был тоже. Ему комиссар рассказывал многое, про борьбу с контрреволюцией. Он понимал, с кем борются. Понимал, что не только с контрреволюцией, но и со всеми остальными.

— Ребята, зайдём в ресторан! Мы с Сашей уж и забыли, как это всё выглядит. Пойдём?

— Это ж дорого! Мы теперь бедные, — Катя грустно улыбнулась.

— Ну, Катенька, денег у нас скопилось. Выдали сразу за полгода. Мы не получали, не надо было. В штабе целее будут, — Зеленцов от души засмеялся. Ему вдруг стало искренне, ужасно смешно, что не нужны были деньги...

— Ну, с двумя кавалерами, да ещё богатенькими... Идём! — Катя, держа под руки, потащила их в «Метрополь». Как раз шли мимо по Театральной.

Командиры выпили водки, закусывали. Катенька только пригубила шампанского.

Грустное танго звучало под сводом высокого потолка, скользило по стенам с картинами, плавало над столиками, смешиваясь с сизым табачным дымом, обволакивая нежной грустью усталые от бурной жизни головы людей, и, вливаясь в души, словно размягчало их.

Вересаев вспомнил двенадцатый год, счастливый год, когда он ещё жил в Москве, любил свою жену Валентину, которая теперь уже давно не его жена... Сейчас, став постарше, он уже наверно, не поступил бы так, как сделал тогда... Она в тайне от него встретилась с одним студентом-революционером. Говорила, что по делам борьбы за справедливость, за революцию. А он приревновал. Начал хлопотать о разводе... Тогда это сложно было. А потом... Война, революция, другие, совсем другие документы, удостоверения...

А с революцией все эти оформления вообще упростили. Теперь он холостой. Он вспомнил только о времени, спокойном, мирном, сытом. А о бывшей жене вскользь. Уже отвык. Теперь ему нравилась Катя...

Заиграли музыканты. Тотчас молодой, стройный и высокий щёголь подошёл к их столику, пригласил Катю танцевать. Она с улыбкой покачала головой. Кавалер извинился, отошёл. Однако глаза его сверкали, и зубы были стиснуты, это заметили даже мужчины.

Вересаев и Зеленцов с улыбкой переглянулись. И не таких видывали. Этот хлыщ чем-то напомнил им бандитов двадцатого, когда полк выбивал их из сел и брал в плен. Щеголеватые, под хмельком и наглые, хотя внешне эту наглость едва скрывают. Удаётся с трудом...

— Держу пари, Егор, что у этого типа под пиджаком наган.

— Думаю, да. Ну и что?

— Да ничего. Просто такие, как этот, мстят из-за угла.

— Поглядим.

Зал был наполнен разношёрстной публикой. Но красных командиров было совсем мало. Кроме них, ещё за дальним столиком — трое.

За десятками столов сидели мужчины во фраках и военных френчах, дамы в вечерних платьях и модных костюмах. Музыканты играли медленное танго, и десятки пар, томно обнимая друг друга, плавно двигались под яркими хрустальными люстрами. Вдоль стены располагались кабины, каждая — на отдельный столик, с задёрнутыми шторами при входе в зал.

— Как давно не ел я простого, но настоящего ромштекса в сухарях.

— Да, Александр, в полку у нас этого не готовят.

— А надо бы.

— Тогда это будет не полк, а ресторан.

— Буду с удовольствием служить в ресторане.

— Ребята! Ну что вы все друг друга поддеваете? Расскажите мне хоть что-нибудь о вашей жизни, службе. Я ведь по брату очень соскучилась. Да и Егор мне теперь, не чужой. Сашин друг, это мой друг. — Она снова засмеялась.

Неожиданно Зеленцов негромко сказал, не поворачивая головы:

— Извини, Катюша. Егор, ты видишь?

— Вижу.

— Ну и что ты думаешь? Ты узнал его?

— Конечно! Как не узнать!

— Насколько я помню, он был помощником начштаба в твоём уланском полку. Только, по какой части... Не помнишь?

— По разведке и контрразведке.

— А потом, что-то не помню, был ли он в пятнадцатом?

— Нет. Его в конце четырнадцатого перевели с повышением. В штаб дивизии или даже корпуса. Я только слышал, а больше его не встречал.

— Скажи, Егор, а что это он делает вид, что нас не знает?

— Он делает вид, что нас не видит. А это разные вещи.

— Но всё равно, делает вид зачем?

— А ты, Саш, у него спроси. — Егор улыбнулся. — За наш приезд, и за твою сестру, удивительную красавицу Катюшу! — Он поднял рюмку.

— Ребята! За вас, — она тоже выпила, шампанского. — Чего это вы такого там заметили? — спросила, спустя минуту.

— Тихо ты, Кать! — Саша взял её за руку. — Он делает вид, что нас не знает, то есть, что не видит.

— А кто это?

— Тогда был ротмистром в нашей бригаде. А сейчас не знаем кто он такой. Двенадцать лет прошло. Может, засланный белыми... Ведь он разведчиком был в Первой мировой. Правильно, Егор?