— Думаешь, впереди может быть засада?

— Ну, засаду нам устроить сложно. Наши дозоры со всех сторон. Да и подвижную группу я выслал вперёд. В глубокую разведку.

— Ты, командир, всегда аккуратен.

— Спасибо на добром слове, комиссар. Как там впереди люди, всё в норме?

— Да, и дистанцию, и строй соблюдают. Всё в норме. И пушки хорошо идут.

— Хорошо.

Силуэт Седова с его конём растворился в светлом сумраке впереди. И Волохову вдруг показалось, что лунный свет каким-то странным образом перемешался с темнотой и тишиной, и золотистая светящаяся субстанция стала вливаться ему за ворот. Он ощущал приятную прохладу у себя на спине, чувствовал, что золотящийся лунный свет продолжает проникать в его тело, окутывает его... И тело начинает светиться. Он это видит по своим ладоням... Волохов спал.

Его молодой, но очень умный и спокойный конь, мерно ступая в середине длинной войсковой колонны, старался не потревожить своего измотанного, уставшего за трудный день седока.

1920. Апрель.

Давно ждали его приезда. Казалось бы, теперь он не занимает никакой государственной должности, и должен оказаться более свободным, чем прежде. Но нет. Постоянные встречи, приёмы, разъезды за рубеж. Все хотели попасть к нему, или пригласить к себе, если ранг позволял. Политики и военные. Министры и дипломаты. Они считали разумным, весьма полезным и важным получить у него аудиенцию и, если повезёт, совет. Который всегда оказывался мудрым, а порой, и пророческим.

Его ждали давно. И вот наконец генерал приехал в Тампере и пришёл в их офицерский клуб.

Здесь собрались люди, у которых многое было связано с Маннергеймом. Воевали под его командованием — и ещё там, в России, а потом здесь, в Суоми. Учились у него военной науке.

Предполагалась лекция знаменитого боевого генерала о современных методах тактики боя в кавалерии. Но получилось нечто вроде беседы известного мэтра с учениками и поклонниками.

Маннергейм прибыл в Тампере для участия в параде финляндской Белой гвардии — шюцкора, назначенной на завтра, на 4 апреля. Это был ещё и первый день Пасхи. А встреча в офицерском клубе состоялась накануне во второй половине дня.

Все сидели за столиками, пили чёрный кофе, слушали своего генерала, вновь переживали былое. Вспоминали восемнадцатый, Освободительную войну. А кто-то и Вторую Отечественную.

— Да, конечно, — отвечал на вопрос генерал, — этот тактический приём с использованием резерва часто решает исход сражения. Вспомните даже давние времена — Куликовскую битву в России. Исход битвы решил засадный полк, как они тогда называли тактический резерв. Он же при тех масштабах и был стратегическим, — генерал улыбался, — а что главное при засаде, господин поручик?

— Господин генерал, конечно, и место засадной позиции, но, я полагаю, главное — время ввода резерва. Оно должно быть идеально точным.

— Правильно, господин поручик! Вот здесь и есть одна из трагедий войны. Порой, чтобы вовремя ввести в бой резерв, надо иметь железную выдержку. Выждать, когда противник измотает свои силы, использует все резервы. Но на ваших глазах будут погибать ваши товарищи. А время ввода резерва ещё не наступило. Потому что задача не только спасти войска, а, прежде всего, получить победу. Для победы армии на смерть, порой, бросают батальон или даже полк. Так уж устроена смертельная арифметика войны. Тот самый князь Боброк Волынский, вместе с другим князем командовавший засадным полком, выжидал до последнего. Как и было приказано их главнокомандующим князем Дмитрием, которого после назвали «Донским». И когда многие из русского войска погибли, татары уже чувствовали победу и, изнурённые, расслабились, тогда Боброк и ввёл свежие силы. И решил исход битвы. Много раз умело применял этот приём Александр Македонский. Кавалерия — подвижный род войск, и оперативно-тактические и стратегические методы изучались ещё древними полководцами. Многое изменилось с тех пор. Но многое в военном искусстве осталось на прежних основах.

Все с замиранием дыхания слушали, когда говорил генерал. Многие из них воевали под его командованием, многих он знал лично. В маленьком клубе собралось не менее пятидесяти офицеров. Офицеры финской армии, русские офицеры, после революции оставшиеся в Финляндии и тоже воевавшие против красных за свободу Суоми в восемнадцатом.

— Вообще, господа офицеры, главное для командира, всё-таки, иметь полный контакт со своим батальоном, полком, дивизией. Знать и ощущать физически, что она может, эта дивизия, а что — нет. Это главное. Если ты можешь поднять гирю в полтора пуда, а двухпудовую — нет, не страшно, если попробуешь поднять. Не поднимешь. В армии так нельзя. Если полк направить на невыполнимую задачу, он её не просто не выполнит, а погибнет.

Беседа шла непринуждённо, с улыбками, с ароматным запахом кофе. Маннергейму это нравилось. Это и были те редкие минуты его жизни, когда он отдыхал.

В тот же день, в то же самое время, около пяти часов вечера, когда светло, как в полдень, потому что в апреле в Суоми даже ночи белые, проходило другое собрание.

Здесь не пили кофе, а только курили. Гнетущая тишина заполняла комнату.

Трое молодых людей студенческого вида и женщина лет тридцати, суховатая, с длинным лицом, в больших очках и с короткой прямой причёской, сидели за квадратным, не покрытым скатертью столом. Женщина, глубоко затягиваясь папиросой, молчала, как и все. Затем прокашлялась и сказала неожиданно низким голосом:

— Я думаю, мы с Евстафием Зыковым не напрасно приехали сегодня к вам в Таммерфорс, не напрасно. И возвращаться просто так не намерены. Сегодня мы совершим великое дело для мировой революции.

— Да, Александра! Я готов. Я готов жизнь отдать за коммунистические идеалы. И каждый коммунист, настоящий, истинный коммунист, должен быть всегда готов отдать свою жизнь за идею. За будущее, светлое будущее человечества. Я готов за это жертвовать и своей жизнью, и жизнью своих близких.

— Ладно, Зыков! — Александра бесцеремонно прервала поток излияний, — хватит! Через пять минут пора выходить. Отсюда минут десять ходьбы до этого клуба. Они закончат, может быть, и через час-два, но не раньше, чем через полчаса. У нас всё просчитано. Будем ждать возле клуба.

Она затянулась папиросой и опять закашлялась. Все внимательно смотрели на неё. Евстафий был — весь внимание и почтение. Глаза на его тщедушном, востроносом лице горели фанатичным огнём.

— Ёрма и Армас, — продолжала Александра, — сядут на скамейке в полусотне шагов от входа в клуб, там есть скамейка. Сядут с газетами и закурят. Там так часто бывает. Зыкову поручено главное дело, и он его сделает.

Она снова сухо и резко закашлялась, прикрывая рот носовым платком.

— Мы с Евстафием будем ждать у самого выхода, сбоку от ступенек, у стены.

— Могут заподозрить, — сказал Ёрма.

— Не заподозрят. Будем с Зыковым целоваться, тьфу!;— Александра откровенно и презрительно плюнула на пол, — противно! Но для дела необходимо!

Зыков вовсе не обратил внимания на плевок. Мыслями он уже был там, на пьедестале героя.

Он, исключённый за неуспеваемость, бедный студент Петроградского университета, он, преданный коммунист, совершит великое дело. Он уничтожит знаменитого врага большевиков, врага коммунистов. Который, если бы не Евстафий, мог бы принести ещё много вреда международному пролетариату. Но он, Евстафий, этого не допустит.

— Всем проверить оружие. Да... Тем, у кого есть. Бомба у тебя в порядке?

— Да, Александра. На предохранительной проволоке. Я её отгибаю, выдёргиваю. И бросаю.

— Ладно, я знаю, что ты подготовился. У Армаса — вторая, запасная бомба. Если не получится у Зыкова, то бросает он. А у меня — револьвер, на всякий разный случай. Ты помнишь, Зыков, его фотографию?

— Конечно, помню!

— Не забудь ничего, будь внимателен! Всем всё ясно?