— Спасибо, господин Ван, всё хорошо. Они дома, в Финляндии. Это на севере, у Балтийского моря, — уточнил на всякий случай барон.

Мандарин кивнул.

Огромный круглый стол, за которым они сидели, имел в центре вращающийся стеклянный круг, аршином в поперечнике, сделанный из толстого зеркального стекла. На этот круг служанка ставила новые блюда и с него убирала освободившиеся тарелки. Оттуда барон и мандарин брали яства из блюд.

После курицы полковник попробовал жареную змею под чесночно-томатным соусом, черепаховый суп, маринованные побеги молодого бамбука, подсоленные стебли папоротника. Всё это было разнообразно и вкусно.

Мандарин спросил: не желает ли господин финский профессор попробовать седло осла или вырезку собаки. Барон поблагодарил и отказался.

Он выпил коньяк из узкой длинной рюмки. Коньяк был похож на французский. Мандарин коньяк только пригубил. Китаец пил пиво, тёмное, пенящееся, пил жадно и со вкусом. Он выпил уже несколько больших высоких фужеров. Будто никак не мог утолить жажду.

Сам процесс обеда был интересен полковнику, он только учился есть палочками. Кусочки еды всё время ускользали из его палочек, он снова пытался их ухватить. А черепаховый суп поел просто. Для этого лежала короткая и широкая, тяжёлая ложка, вся из белого фарфора.

Две служанки, китаянки, высокие и очень красивые, приносили и уносили тарелки, всё время мило улыбаясь. Две другие девушки сидели у стены под висящим на стене большим ковром с красными драконами, пели и играли тягучую китайскую мелодию на древнекитайских инструментах цинь, семиструнных и очень певучих.

Ван Юнь, районный начальник города Яркенд, входящего в округу Кашгара, конечно, знал, что Ма-та-хан не простой профессор из маленькой северной провинции России. Ему было известно, какой роскошный приём профессору устроили в Кашгаре, и на каком высоком уровне его принимал генеральный консул России господин Колоколов, которого мандарин тоже знал. Да и генеральный консул Великобритании сэр Джордж Маккартни. Потому что этот профессор пользуется важной поддержкой правительства России.

Вот и мандарин по мере своих сил хотел угодить профессору. Да и ему самому было приятно принимать у себя почётного гостя.

На улице, где проходил полковник, он нигде не видел, чтобы ели или пили. Потому, что стоял месяц рамазан. Хотя дух жареного мяса в воздухе витал. Может, запахи остались от того, что жарилось ещё до рамазана? А может, в домах тайно жарили?

Прямо на улице, во дворах на раскинутых гладких досках играли в карты. А рядом, на сукне, расстеленном по земле, шла азартная игра в кости. Барон, стоя в стороне, вместе с казаком Рахимьяновым, который его сопровождал везде по Яркенду, наблюдал за игрой.

Бородатые мусульмане, арабы и персы, усатые киргизы и безбородые китайцы — все, волнуясь, напряжённо и тревожно бросали кубики с цифрами. Кидали монеты на сукно...

Он видел, как во дворе в десяти саженях от него совершали намаз несколько бородатых мужчин. Касаясь лбами зелёного толстого сукна, разложенного на земле, они бормотали слова молитвы, разгибали спины, стоя на коленях, оглаживали лицо ладонями.

— Аа-а-ллах А-а-к-бар!..

Эхо молитвы отражалось от стен домов узких улиц, и снова усиливалось, и вдруг звучало громче — «А-а-к-б-а-ар!» Это уже в соседнем дворе другие молящиеся тоже славили Аллаха.

Маннергейм видел, какое разнообразное стечение и скопление народа различных, совершенно разных культур и религий сливалось и перемешивалось здесь, в Кашгаре и вокруг него, в Яркенде, что стоит на реке Яркенд, в Хотане, где он вскоре побывает. Ведь чтобы прийти в этот оазис, в Яркенд, а за ним в Хотан, он прошёл через пустыню.

На узкой и длинной улице Хотана мастера-кустари торговали шёлком, халатами, глиняной посудой, коврами, художественными статуэтками и многим другим. Барона привлёк выразительный Будда, сидящий в своей обычной позе, скрестив ноги, подняв одну руку к груди, другую сложив поперёк живота. Скульптура из жёлтой бронзы с чёрной патиной была немногим меньше аршина, и от Будды шло мягкое, но отчётливое свечение. То ли лучи дня отражались в полированных местах на бронзе, то ли что-то ещё... Маннергейм купил эту статуэтку.

...Почти четыре сотни вёрст снова проходил маленький караван, возвращаясь из Хотана на Кашгар, с остановкой в Яркенде через песчанно-каменное безмолвие пустыни Такла-Макан. Слева вдали мерцала поднебесными вершинами громада Куэнь-Луня.

По ночам, если поднимался ветер, то он был ледяным, и небольшой караван барона порой шёл без остановки. Иной раз ставили юрты, в которых согревались, разводя огонь, ночевали и шли дальше. А днём декабрьское солнце китайской пустыни, хоть и слабо, но пригревало.

Но он, Маннергейм, всегда держался так, что его люди буквально стыдились показать свою слабость. Потому что все знали: барон Густав себя не жалеет. Он не знает, потому что не хочет знать, усталости. Он не жесток, а добр к людям. Но и люди должны иметь совесть. Казак Рахимьянов, к примеру, который стал очень уставать после длинного пути через горы, видел, как барон и полковник — а казаки знали кто он, — и человек учёный, да и хозяин их — а как трудится. Спит на кошме. Ест просто хлеб, если под рукой нет ничего другого. И — невозмутим, спокоен, и добр. Такой огромный. Ему и еды, и воды надо больше всех. А он и ест, и пьёт — меньше всех... И все его люди — и слуги, и переводчики, и казаки — всегда относились к нему с большим почтением.

...Филипп чётко и размашисто выстукивал копытами по каменистому грунту, а когда караванная тропа шла по песку, звуки копыт становились совсем другими. Песок уже промерзший, чуть прикрытый подмороженным снегом, как-то своеобразно и странно похрустывал.

Путь лежал по юго-западному краю пустыни. В глубокой папахе с поднятым воротником овчинного полушубка барон сидел верхом, покачиваясь в такт шагу коня. Он двигался третьим в своём караване. Девять лошадей и два верблюда. Высокие, уверенные в себе, невозмутимые, как природа их Азии, двугорбые замыкали караван.

И вдруг полковник увидел впереди над пустынной дорогой святящуюся человеческую фигуру.

Высокий, весь пронизанный светом, человек, с отчётливым переливчатым ореолом вокруг головы, словно парил над серо-жёлтой землёй пустыни. Руки его были подняты, но не распростёрты, как обычно в изображениях Христа на иконах, а сложены рука к руке перед его лицом.

И сам он был и похож на Христа, и не похож. Барон вдруг почувствовал, понял, что перед ним как бы возвышенный над миром Посланник единого Всевышнего, равного и великого для всех верующих разных религий! И неверующих тоже...

Маннергейм, конечно, в Бога верил, но назвать себя человеком особо религиозным, тем более богобоязненным, не мог никак.

Однако он смотрел на Посланника как заворожённый, не в силах, да и не желая, оторвать взгляда.

Вокруг царила первозданная тишина. Казалось, что вообще нет ни звуков каравана, ветра, — ничего. Только тишина. И вдруг полковник услышал голос, который обращался к нему, к Маннергейму. Светящийся человек ничего как будто не говорил, но голос звучал громко и отчётливо, даже гулко...

— Путь твой будет долог и велик, барон Маннергейм. Много войн встанет на пути твоём. Тебе придётся и терять высоту, и снова возвышаться. И каждое возвышение будет всё больше и значительнее. Ты сделаешь для северных народов Земли большие дела. Очень многие помешают тебе, как всегда мешают избранным. Сторонись жестокости, хотя без неё не обойтись на грешной земле. Но не будет в твоих трудах предательства, трусости и бесчестия. Ты не должен ошибаться в делах твоих, ибо это повлечёт большие беды. Высокий свет, достойный тебя, поможет тебе всегда найти истину для спасения народа твоего и помощи другим...

Посланник растаял, едва умолк звучный голос. Исчезла тишина, и снова возникло постукивание копыт и подвывание ветра.

Полковник поправил папаху, достал большой носовой платок и вытер обильный пот, от волнения выступивший на лбу. Было холодно, но лоб его вспотел.