Дженнифер уехала ещё утром, и я был рад, что её нет дома. Без неё мне было намного спокойнее.
Ближе к вечеру позвонил Ник, но разговаривать с ним я был не в состоянии. Помня своё отвратительное поведение прошлой ночью, я испытывал нешуточные угрызения совести. Отец Ника свалился с крыши сарая, куда по пьяной лавочке зачем-то полез отлить, а до этого терроризировал всю семью Кершо, напиваясь, как только в доме появлялся лишний доллар, и требуя к себе уважения от домочадцев с помощью ремня со здоровенной бляхой. Напоминать Нику об этом было подло с моей стороны.
Когда на часах было уже десять вечера, вернулась Дженнифер. Я слышал её шаги, но не вышел из комнаты, ставшей на весь этот нескончаемый день моей больничной палатой. Через полчаса она вошла ко мне и молча поставила на столик у кровати миску с жидким картофельным пюре. От него шёл пар и такой заманчивый запах, что я не удержался и начал есть, с трудом глотая непромятые кусочки картофеля. Пока я подкреплялся, Дженнифер сидела в кресле, с отсутствующим видом уставившись в окно. Насытившись, я хотел поставить миску на столик, но жена потянулась за ней, и наши пальцы соприкоснулись.
– Температуру измерял? – спросила она, и это прозвучало почти заботливо. Этакое забытое эхо из тех времён, когда мы ещё не приобрели привычку искать и находить изъяны в нашем браке.
Откинувшись на подушки, я молча кивнул, не глядя на жену.
– Ник звонил. Интересовался твоим состоянием. Ты бы хоть извинился перед ним, что ли.
Снова кивнув, я отвернулся к стене, недвусмысленно показывая, что не желаю обсуждать вчерашний вечер. Посидев ещё минуту, будто собираясь что-то сказать, Дженнифер шумно вздохнула и вышла из комнаты, унося пустую миску.
К утру температура поднялась до ста трёх градусов, и Дженнифер без моего ведома пригласила доктора. Молодой румяный хлыщ, не стеснявшийся прямо во время осмотра пациента отпускать его жене тяжеловесные комплименты, долго мучил меня требованиями высовывать язык, вращать глазами и задерживать дыхание на середине вдоха. Больно нажимая на вспухшие, словно бобы, лимфоузлы за ушами, он подозрительно хмурил брови, отчего мне показалось, что он судорожно пытается не облажаться и припомнить содержание медицинского справочника за второй курс.
Упаковывая пробирку с образцом моей крови, он всё ещё продолжал скалить свои идеальные, отбелённые до голубоватого оттенка зубы, ведя светскую беседу с Дженнифер. Прописав мне постельный режим и напоследок рассказав моей жене сомнительный анекдот, доктор отбыл.
Потянулись однообразные дни. Озноб сменялся жаром, им на смену приходили бессилие и головная боль. Состояние моё было не столь плачевным, чтобы находиться в клинике под неусыпным врачебным надзором, но и не позволяло вернуться к активной жизни. Бронхит, развившийся на фоне сильнейшей простуды, своих позиций сдавать не собирался.
Если не принимать во внимание слабость и противную боль в лёгких при каждом вздохе, то болеть было бы даже приятно. Пару раз Дженнифер отвозила меня в Киндред Госпиталь для дообследований, и в эти дни бывала со мной так непривычно мила, что у меня зародилась мысль: а вдруг мои мучения доставляют ей неосознанное удовольствие? Но мне не хотелось думать о ней так плохо, поэтому со стороны мы напоминали вполне нормальную среднестатистическую семейную пару, в которой на смену страсти пришла уютная супружеская скука.
Пока я валялся целыми днями, читая книги без разбору и пригоршнями пожирая капсулы и таблетки, мои мысли текли легко и свободно. Дженнифер почти не беспокоила меня, и я был ей за это благодарен. Она приезжала и уезжала, занимаясь какими-то своими таинственными делами. Иногда заглядывала ко мне, чтобы сдержанно поинтересоваться моим самочувствием, и тогда я отвечал ей вежливо и немногословно, будто мы соседи по студенческому общежитию, которые не очень близко знакомы между собой. Мы больше не спали в одной постели, но никто из нас не заговаривал об этом, а однажды после самостоятельной поездки в клинику я обнаружил, что мои немногочисленные вещи, хранившиеся в тумбочке супружеской спальни – несколько пижам, настольные книги, беруши, – аккуратно сложены на ночном столике в гостевой комнате.
Ник тоже отчего-то не показывался мне на глаза. Пару раз я звонил ему, но голос его звучал отстранённо и глухо, будто мой звонок был некстати. Прошло две недели с начала моей болезни, когда он приехал без предупреждения, с полным пакетом всякой ерунды вроде пастилок от кашля, книжек в мягких обложках, пахучих лаймов и почему-то с кустиком увядшей мяты в картонном горшке. Искренне обрадовавшись его приезду, я принял бодрый вид, но разговор быстро сдулся.
По непонятной мне причине Ник был напряжён и рассеян. Не глядя мне в глаза, он расхаживал по комнате, путано объясняя подоплёку какого-то скучнейшего скандала в отделе кредитования, возглавляемого его коллегой. Устав следить за перипетиями офисной жизни, бурлящей заговорами, я устало откинулся на подушки, и Ник с облегчением, как мне показалось, засобирался домой.
Предоставленный самому себе, в эти дни я много думал. Мысли, которых я раньше избегал, настырно лезли в мою голову и больше не хотели её покидать. Всегдашняя вялость духа (а я знал за собой этот грешок) отступила, требуя немедленных действий. Это возбуждение не покидало меня и по ночам, заставляя мой разум генерировать беспокойные сны с погонями, схватками, нескончаемыми драками и таинственными путешествиями то через недра заброшенной шахты, полной крысиных полчищ, то сквозь удушливый туман, скрывающий невообразимо отвратительных монстров.
Смерть отца, которую я упрямо считал убийством, повлияла на меня больше, чем можно было допустить. Из всей нашей семьи только я, пожалуй, хорошо знал, каким человеком он был. Беатрис, моя сестра, младше меня несколькими годами, никогда не была с ним особенно близка. Присущая ей апатичность и слепая вера авторитетам (в лице моей матери), будучи ключевыми чертами её характера, не позволили сестре сблизиться с отцом, он же к тому моменту, когда родилась его дочь, был уже целиком во власти деспотичной жены и не искал союзников. Конформистка до мозга костей, Беатрис даже в конфликте между мной и матерью пыталась занять место человека, одновременно кивающего обеим враждующим сторонам.
Я подозревал, что, в сущности, сестре было глубоко плевать на произошедшую трагедию. Трое вечно сопливых детей, плюющихся по утрам друг в друга кашей, и недалёкий муж из Саскачевана, который даже стейк поедает при помощи столовой ложки (вот честное слово, нарезает мясо ножом и потом зачерпывает вместе с пюре, говорит, что так ему удобнее, и смотреть на это невыносимо) – в таких реалиях смерть отца была для неё чем-то далёким, а моё неприятие матери казалось ребяческим капризом.
Мужа Беатрис, старину Билли, потомственного фермера, у которого всегда в запасе анекдотец или забавная история с эротическим подтекстом, не назовёшь злым человеком, скорее, крайне ограниченным. Если называть вещи своими именами – Билли откровенно туп. Влекомый по жизни установками, полученными в раннем детстве и юности от таких же скудоумных родителей, Билл Дарем перебрался в Айову, выстроил в окрестностях Маршалтауна прочный неказистый домишко и принялся выращивать кукурузу и отменный бекон.
Лишь однажды Билли выбрался в большой город, чтобы договориться о банковской ссуде для приобретения коптильни и нового фургона. Когда знойным летним днём он проходил по главной улице Де-Мойна, его внимание привлекла глянцевая афиша, которую он принял за вывеску бара. На постере был реалистично изображён запотевший бокал с заманчиво холодным пивом (на это указывали сбегавшие по стеклу капли, образующие карту мира). На деле же заведение оказалось галереей современной фотографии, арт-пространством, где выставлялся молодой амбициозный бездарь, мнящий себя новым Дэвидом Лашапелем2. Развешивать фотографии и подносить несчастным гостям, попавшим в цепкие лапы искусства, бокалы с дешёвым мерло помогала моя сестра.
