Беседуя с Томасом о национальной идентичности индейских народов (как выяснилось позже, эта тема была его коньком – идефикс, хотя, наверное, было бы правильнее назвать это призванием), слушая стихи Блейка и Киплинга в исполнении Марины, хохоча над Глорией, представляющей пародию на Ванду Сайкс¹, подражающую Бейонсе – наслаждаясь гостеприимством моих новых друзей, я на время забыл даже о недавней смерти отца, в которой была виновна моя мать. Проблемы, мучившие меня с прошлого года, покрылись благословенным туманом, горечь стихла, и для этого всего-то и надо было, что напиться и поговорить с кем-то, кто не смотрел на меня, как на говорящий кусок слоновьего дерьма.

Мой телефон ожил, когда мы с Томасом прикидывали, сможет ли порошковый апельсиновый сок, найденный в одном из верхних шкафчиков на кухне, облагородить Вебстерово пойло. (Вопреки распространённому мнению, которое гласит, что после второй рюмки вкус скверного алкоголя притупляется, так называемый арманьяк сдаваться не собирался. Он по-прежнему был похож на зарытый под акацией кукурузный самогон, пролежавший в земле со времён Войны за независимость.)

Взглянув на экран, я увидел фото Дженнифер. Разговаривать с ней у меня никакой охоты не было, и я, отклонив вызов, вернул телефон в карман.

Я не собирался уезжать от моих новых друзей так скоро, но к тому времени, когда мы с Томасом соорудили кувшин приторного питья и вернулись в гостиную, вечеринка явно скисла. Глория, положив голову на плечо Вебстера, вяло рассказывала сюжет своего нового романа, кроша над блюдцем сырный крекер, а Марина свернулась калачиком на другом конце дивана и, прикрыв глаза, дремала под шумок, делая вид, что внимательно слушает. Укрыв миниатюрные ноги складками платья, она была похожа на маленькую девочку, которую утомило бурное веселье взрослых.

Уезжал я с большой неохотой. Затуманенная алкоголем голова туго соображала, я силился понять, на какое шоссе мне необходимо выехать, чтобы добраться до дома кратчайшим путём. Я был настолько пьян, что даже не думал о дорожном патруле Сиэтла и неминуемом строгом наказании за езду в нетрезвом виде. Не думал даже о том, что могу стать причиной чьей-то гибели, в том числе и своей.

За несколько часов под открытым небом машина превратилась в холодильник. Водительское сиденье, пропитанное дождевой водой, удивлённо хлюпнуло под моей задницей. От холода яйца моментально сжались так, что, опустив руку, я не нашёл их на привычном месте. Помню, это показалось мне таким забавным, что я ослабел от смеха и некоторое время не двигался, ожидая, пока изматывающий приступ закончится.

Разумеется, я не отдавал себе отчёт в том, что беспросветно пьян. Думаю, что если бы дождь всё ещё продолжался, то я непременно не справился бы с управлением и съехал с обрыва вниз, как мне того хотелось всего шесть часов назад. Но ливень закончился, а я двигался очень медленно и крайне аккуратно, немного трезвея от озноба, который вновь охватил моё тело.

И всё-таки я был настолько пьян, что время от времени будто бы выпадал из реальности. Словно кто-то баловался с пультом управления и произвольным образом переключал каналы. Где-то возле двенадцатого шоссе я почувствовал настоятельную потребность отлить и остановил додж, не заглушая мотора. Вернувшись в машину, я долго не мог вспомнить, где нахожусь и куда направляюсь. Мелькнула даже мысль повернуть обратно, к гостеприимному Дому, к Марине и ко всем остальным, но тут снова позвонила Дженнифер.

Это был уже двадцатый, а может, и сто двадцатый её звонок, на который я не ответил. Вместо этого я почему-то вспомнил нашу с ней первую встречу.

Это произошло в Бедфорде, в баре «Хромой койот» на Камберленд Роуд. Я оказался там случайно – то ли зашёл выпить стаканчик-другой пива перед сном, а может, у меня была с кем-то назначена встреча. Уже и не вспомнить, хотя с того дня прошло не более двух лет. Заведение было не из последних, и, хотя руководство явно сэкономило на внутренней отделке, покрасив стены дешёвой аляповатой краской, хромированная стойка здесь блистала чистотой, а крепкие напитки почти не разводили.

Бар был не из тех, где кучкуются любительницы дармовой выпивки, призывно рекламирующие свои прелести, или профессионалки, пишущие тебе свою таксу на обрывке салфетки, обмусолив перед этим влажными губами грифель карандаша. В основном здесь можно было встретить усталых офисных работников или студентов колледжа, транжирящих отцовские денежки. Поэтому сразу же, как я вошёл в двери, мой взгляд впился в Дженнифер.

Она танцевала на небольшом пятачке, где обычно выступали приглашённые комики, которых привечала администрация бара. Каждое движение сопровождал луч софита, направляемый кем-то, скрывающимся в темноте. Устремлённый в центр сцены пучок света будто гладил её гибкое тело, в этом сиянии кожа Дженнифер имела алебастровый оттенок, придающий ей сходство с ожившей скульптурой, а волосы лились на спину серебристым потоком.

Движения её не были ни развязными, ни вызывающими, но приковывали к себе взгляд, вызывая томление в паху. Не знаю, полгода воздержания сыграли свою роль или что другое, но только я захотел эту женщину так же, как если бы несколько дней подряд брёл в жару по безлюдной трассе и вдруг увидел автомат с запотевшей шипучкой. Дженнифер была похожа на водоросль, которая колышется в прозрачной воде, повинуясь приказам невидимых глазу волн. В её движениях прослеживался чёткий ритм, и это довело меня почти до крайней точки возбуждения.

В тот первый вечер я мало что узнал о ней. Мы выпили в баре бутылку кисловатого каберне и поехали ко мне, в Даннинг Крик, где она отдалась мне так свободно и естественно, словно мы уже не раз занимались любовью. Развитие событий предвосхитило мои ожидания, но не стало разочарованием, отнюдь.

В ту ночь мы оба не были пьяны и никуда не торопились, смакуя ощущения и растягивая их до бесконечности. Мы не говорили ни о чём существенном, просто узнавали друг друга с помощью ладоней, губ и наших тел.

Когда она уснула, облив подушку светлым серебром волос, я долго лежал с открытыми глазами, уставившись на венецианскую карнавальную маску, служившую украшением противоположной стены. Ритмичная пульсация пространства, переместившаяся вместе с Дженнифер из бара в мою постель, наполняла всё вокруг. Выйдя на крохотный деревянный балкончик и закурив, я явственно ощутил, что сам воздух, бетонные перекрытия дома, парковка с сонными автомобилями – всё вибрирует в такт моему дыханию и биению сердца. Будто подтверждая эту незримую связь, вдруг сработала сигнализация у двух или трёх машин, наполнив ночь визгливой тревогой.

А всего лишь несколько часов назад я боролся с желанием сжать руки на длинной шее Дженнифер, заставить её рот прекратить кривиться в снисходительной усмешке. Так много получившие в самом начале, мы быстро всё растеряли. Влечение, в огне которого мы оба плавились, за полтора года преобразовалось в нескончаемую вражду, в неутихающие военные манёвры. Наша постель превратилась в ринг, наши сексуальные акты стали похожи на борьбу двух соперников, на насилие над всем чистым, что у нас было когда-то, словно мы оба хотели надругаться над той первой ночью.

Разочарование друг в друге и обоюдоострая месть за него стали нашим общим пороком, как пьянство или пристрастие к азартным играм, а вызванное этими причинами бессилие давало Дженнифер повод наносить удары без правил, и со временем это стало ей нравиться. Теперь это было единственным, что нас объединяло.

Так, погружаясь то в воспоминания, то в горькие размышления о настоящем, я всё-таки сумел добраться до дома, не привлекая внимания патрульных и не попав в аварию. От напряжения и холода я слегка протрезвел, поэтому сразу понял, что Дженнифер поджидает меня не одна.

Во всех окнах первого этажа горел яркий свет. Наш модный коттедж, построенный в районе, облюбованном преуспевающими банковскими работниками, финансистами крупных корпораций и теми, кто процветал на ниве юриспруденции, сиял как рождественская ёлка.