– Сейчас не время обижаться, - отрезал И.В.Сталин и приказал мне: -Позвоните Еременко и объявите ему решение Государственного Комитета Обороны".
Вот так. Не Сталина, а ГКО решение.
Желающие могут прочесть, как там было дальше, и представить себе всю степень еременковской незаслуженной обиды длиною в жизнь и его чувства -также в жизнь длиною - к ни в чем не повинному Рокоссовскому, а заодно и к передавшему приказание Жукову.
Этот способ так вождю понравился, что он ввел его в обиход: начинает операцию один - завершает другой. Подобный эпизод состоялся при ликвидации Корсунь-Шевченковской группировки. На сей раз вождь столкнул Конева и Ватутина. Опять был аналогичный приказ номер 22022 от 12 февраля 1944 года.
"Ватутин был очень впечатлительный человек. Получив директиву, он тотчас позвонил мне и, полагая, что я был инициатором этого перемещения, с обидой сказал:
– Товарищ маршал, кому-кому, а вам-то известно, что я, не смыкая глаз несколько суток подряд, напрягал все силы для осуществления Корсунь-Шевченковской операции. Почему же сейчас меня отстраняют и не дают довести эту операцию до конца? Я тоже патриот войск своего фронта и хочу, чтобы столица нашей Родины Москва отсалютовала бойцам 1-го Украинского фронта…
Столица нашей Родины 18 февраля отсалютовала войскам 2-го Украинского фронта. А о войсках 1-го Украинского фронта не было сказано ни одного слова. Я думаю, что это была непростительная ошибка Верховного."
Ах, Георгий Константиныч, Георгий Константиныч… Нам, глупцам, годы понадобились, чтобы увидеть смысл в поступках вашего властелина. Но вы-то в штабных кознях свору собак съели, вам-то ведом был смысл этих движений, что же вы и по смерти выгораживали своего начальника? О мертвых либо хорошее, либо ничего? Не о Сталине же.
Впрочем, в шестидесятые, в противостоянии диссидентам, власть полна была решимости поддержать авторитет государственности, даже сталинской, и цензура давила любое замечание об ошибках великого вождя. Так что и такое замечание Жукова изрядным вольтерьянством было.
Но и то надо признать, что в этих делах вождь ошибок не допускал. Все было расчислено. Генералов надо ссорить, а славу делить так, чтобы не создать ореола вокруг какого-нибудь нового Гениального Полководца и потенциального - на основе военной, славнейшей из слав, особенно после такой войны - нового Великого Вождя и Учителя. Уж и с Жуковым не знаешь, что делать, а тут Ватутин. Ватутину и взятия Киева заглаза хватит, столица Советской Украины, да в канун праздника Октября, понимаешь. Если ему и Корсунь-Шевченковскую операцию отвалить, тогда и вовсе…
Словом, НЕ НАДО!
Несправедливость потрясла эмоционального Ватутина. А вот еще такая спекуляция: полагаю, что поездка командующего 1-м Украинским фронтом в 13-ю и 60-ю армии, стоившая ему жизни, была им предпринята 28 и 29 февраля 1944 года с целью лично - не по телефону же, прямо смершевцам в уши! -переговорить с командующими армиями, с боевыми соратниками своими, как и он, не спавшими ночей и обделенными заслуженной славой за проведение тяжелейшей операции, поплакаться на судьбу и, как говорится, залить горе. Это безрассудство по-человечески понятно. События в створе фронта развивались нормально, оперативной надобности в поездке не было. Но командующие фронтами - и они всего только люди. И они под одеждой голые - менее, кстати, безобразно, чем их вождь и главнокомандующий. (Не надо также забывать, что Сталин, великий врач, как и полководец, как и корифей языкознания и всех других наук, запретил ампутировать Ватутину ногу против настояния распознавших гангрену врачей. А когда разрешил, то операция по своевременности сравнима могла быть лишь с операцией по эвакуации Киевского укрепрайона.)
Наконец, так же развел Сталин самого Жукова с Коневым и даже с Рокоссовским. 1-й Белорусский фронт Рокоссовского был нацелен на Берлин. Перед штурмом Рокоссовского перевели на 2-й Белорусский, а на 1-й поставили Жукова. Это и положило конец сердечным отношениям двух старых товарищей. Их дружба, перенесшая многое, этого перенести не могла. (Не уверен, что озлобленность возникла. Скорее, просто неловкость в отношениях.) А 1-му Украинскому фронту Конева в штурме Берлина не отвели створа для наступления. Лишь в последние дни апреля Сталин раздраженно стер разграничительную линию на шестидесятикилометровом участке, и то после многократных представлений начальника Генштаба А.И.Антонова. Антонову эта настойчивость стоила маршальского звания.
Наверное, на взятие Берлина Жуков напросился сам - себе на беду. А умный Сталин не предостерег и не отказал. Неудивительно, что сразу после победы, уже в 45-м, Жуков оказался в изоляции. Он был хорошим полководцем и худым дипломатом. Сталин вполне насладился как одним, так и другим его качеством, безжалостно, как нацист-летчик, расстреливавший на бреющем полете метавшихся на поляне красноармейцев.
Пользуясь ключом интригантства, можно наново прочесть все поступки Сталина на его посту Верховного и на многих других, опрометчиво доверенных ему товарищами по партии до того, как он сам стал назначать себя на посты. Никто из них так и не взял на себя миссии последнего дружеского объятия с динамитным поясом на собственном теле. От многих проблем был бы избавлен народ одной шестой части обитаемой суши.
Конечно, учили нас верно, персональный террор - не метод борьбы. А массовый - метод? Да и кто учил-то? Те, кто учением этим о своей безопасности радели?
Не в ту цель ударили пули Гамарника, Горячева и других. Не нашлось Штауффенберга в Кремле до войны, до террора, до всего. Вот только портфель оставлять не надо было. Надо было самому оставаться с портфелем. Просто исключить себя из дальнейшего графика - и все.
Впрочем, теперь пропагандировать сей метод нелепо. Желающие умереть с пластиковым поясом на теле ради того, чтобы унести с собой побольше невинных жизней, толпятся в очереди.
Заключая эту беспорядочную и неожиданную для себя самого главу, обращаю внимание читателя, что вождю не все удавалось. В частности, уничтоженные полководцы были друзья между собой. За эту дружбу и погибали: Гамарник, Якир, Блюхер… Блюхер был в подчинении у Якира в Киевском округе, присвоение звания маршала вывело его вперед, но и это не расстроило дружбы, на что Сталин рассчитывал. А если и не друзьями были, то приятелями: Гамарник, Тухачевский… И тоже до конца. А если и не приятелями, как Тухачевский и Егоров, то единомышленниками. Во всяком случае, верили в порядочность коллеги, и эту уверенность не поколебать было досье и подглядыванию в замочную скважину.
Приведу выдержку из воспоминаний о Яне Гамарнике, начальнике Главного Политуправления РККА в пору, когда мехлисами или щербаковыми там пахнуть не могло. Ян Гамарник, "человек с мрачным лицом и добрыми глазами", слег с диабетом сразу же после первомайского праздника 1937 года. Диабет -болезнь, подбадриваемая стрессом. А стресс был что надо: лучшие друзья, чистейшие люди, подозреваются. Иные уже арестованы и повидаться с ними нельзя даже ему, начальнику Главполитупра.
"Нередко кто-нибудь из нас, секретарей, приезжал к нему домой с бумагами, а иногда и сам он приходил и допоздна засиживался в своем кабинете. Однажды к нему зашел попрощаться маршал М.Н.Тухачевский, уезжавший на новое место службы, в Приволжский военный округ.
Помню, они стояли в проеме дверей, такие не похожие друг на друга и каждый по-своему красив.
– Счастливого пути, Михаил Николаевич…
– Поправляйтесь, Ян Борисович…
Это была их последняя встреча…"
Это из книги воспоминаний о Гамарнике.
Что стояло за словами прощания? О чем они думали - два честных служаки? О том, что зря колебались, не предвидели случившегося? Уничтожить цвет армии!.. Аресты шли, а они все еще не могли себе этого представить.
Не к их чести. Непростительно было не предвидеть им, людям с образованием, со знанием истории… Впрочем, одно дело - знание истории, и совсем другое - творение ее в стране, где вождь стал отцом народа, и ты, выступая против него, выступаешь против народа. Вот что заставило нас колебаться. Прощай, Михаил Николаевич. Лубянским спецам я живым в руки не дамся.
