Дом разрушался. Темное дерево казалось еще темнее. Стала рваться тонкая бумага на раздвижных перегородках. И, если раньше сквозь седзи проходил только нежный тусклый красивый свет, то теперь дерзко лучи солнца прорывались, подчеркивали прежде сглаженные очертания немногочисленных предметов, да еще ярче выхватывали все, что стало старым, что разрушалось. Ужасен и печален каждый одинокий день в таком строении!

И когда наступила Четвертая луна, когда в 1-ый ее день во всех домах началось коромогаэ, в нашей старой усадьбе зимнее убранство покоев не снимали, не заменяли летним. Старые занавеси остались висеть, старые шторы. Ветхая и рваная бумага осталась на седзи. Да циновки из рисовой соломы мы не меняли. Летние занавеси и шторы, что были новее, да некоторые наши вещи, самые приличные, мы с кормилицей продали по дешевке, чтобы устроить погребальные и поминальные обряды для мамы. Какая уж тут «смена одежд»! Разве что померанцы в округе цвели, как и положено им цвести в Четвертой луне. Да голос кукушки раздавался, как и надлежало, бередил душу.

Я не могла подбирать кимоно так, чтобы друг из друга в вороте, рукавах и подоле выглядывали слои приятных оттенков. Только верхнее платье, доставшееся от матери. Пообтрепалась его вышивка. Да тонкое однослойное хитоэ. Я не носила в просторных рукавах ни красивого веера, ни бумаг для записи.

И куда нам до тех, кто вкушал ити-дзю сан-сай! Рис был, а вот закусок в лучшем случае случалось две, да и то в случаях совсем уж особых. Закуска из рыбы стала редкостью в нашем жилище. Тофу, натто или бобы варенные. Или закуска из корнеплодов, да трав диких, которые моя кормилица и нянюшка ходила собирать для нас. Уставали ноги ее. Но за дары леса и гор можно было не платить ничем, кроме нашей сердечной благодарности. Да изредка соления. Но в этом году бог бедности, видно, поселился у нас — и овощи мало уродились.

Крохотные шелковые мешочки от благовоний, оставшиеся от мамы, потускнели. Когда-то по темно-синему фону золотые цветки и переплетенные ветки вились, а теперь — просто темно-серый комок ткани, грязный. Когда-то тускло-золотой был, с огромными золотыми цветами и нежными светло-зелеными завитками узора веток, а стал уж просто тускло-коричневый. И, сколь ни подносила я их к лицу, сколь ни напрягалась, ни замирала напугано, внимательно вслушиваясь, уж и не слышала их ароматов. А раньше они пахли. Такие цветные были, яркие. Лежали в ящиках шкафов или на полке возле обуви, передавали вещам свои восхитительные ароматы. А теперь их не было. И даже мамина шкатулка с ароматическими палочками опустела. Опустела шкатулка с благовониями. Уж как ни берегла я их, но так хотелось хоть иногда доставать по чуть-чуть, собирая благовония, зажигая палочки. Чтобы закрывая глаза, слушать запах и мои ощущения. И вспоминать дни, когда мы сидели еще рядом с мамой, а они пахли. Они так ярко и так нежно когда-то пахли!

Мама говорила: отец мой был прекрасен как принц Гэндзи. Но я не думаю, что Гэндзи прекрасен. Да, он превосходил всех в искусствах танца, стихосложения, изготовлении благоуханий, каллиграфии, игре на музыкальных инструментах. Да, он одевался изящно и внешность имел необыкновенную. Но будучи влюбленным в свою жену Мурасаки, этот мужчина продолжал захаживать к другим женщинам. Как она страдала, бедняжка! Впрочем, не она одна. Так уж сложилось в этом мире, что жизнь женщины — это жизнь, полная страданий.

И снова мои рукава промокли от слез.

Обессилев, уснула.

И снился мне императорский дворец. Дамы в прекрасных многослойных нарядах. Нижние кимоно, от которых видны только края, и верхние кимоно подобраны со вкусом. Ширмы, расписанные деревьями и цветами, украшенные прелестной каллиграфией. Роскошно обставленная комната. Я сидела в ней. За ширмой сидел какой-то мужчина и играл на флейте. Какие дивные звуки извлекал он из своего инструмента! И вот вошел мальчик-посыльный. В руках поднос. На нем сложенный лист красной бумаги с золотой пылью и прелестная ветка сливы с красными цветами.

«Письмо от наследника престола!» — провозгласил посланник.

Мужчина оборвал игру, взял поднос, передал мне:

«Дочка, ты ему понравилась. Как я счастлив!»

Я знаю, что ты счастлив. Быть может, я стану матерью нового наследника, потом — матерью императора. О, какой очаровательный почерк у наследного принца! Очарованьем и страстью веет от его горячих строк, от искусно сложенного стихотворенья. Я подбираю красивый лист бумаги. Растираю тушь. Мне полагается ответить. Сказать, что я не верю, что все меняется в этом мире, и сердце наследника — не исключение. Хотя на самом деле я хочу написать, что люблю его, что он прекрасен…

Чей-то голос издалека. Вот и улетел, словно потревоженная птица, мой сон. Ох, незнакомый голос! У ворот. Сбежать и спрятаться. Нужно как можно дальше спрятаться!

Забилась в темном углу. За какими-то старыми вещами. За немногими оставшимися старыми ширмами. Сжалась за стволом стойкой сосны, подаренной когда-то матери с пожеланием долголетия.

Чужаки бродили по моему дому, негромко разговаривая между собой. Яркий аромат вдруг коснулся меня: среди них есть аристократ. Что лучше — попасться аристократу-ветренику или в руки разбойникам? Не знаю. О, только бы не нашли меня!

Словно пена на воде,

Жизнь мгновенна и хрупка,

И живу я, лишь молясь:

О, когда б она была

Прочной, крепкой, что канат!(3)

Преданная кормилица вышла к людям, вторгнувшимся в мой дом. Умоляла уйти, просила ничего не трогать, призывала на помощь богов. Из ее сбивчивых слов трудно было что-то понять. Бедная женщина! Ты не выстоишь против них и себя погубишь!

И вот кто-то приближается к моему убежищу. Все ближе запах его духов. Отодвигает короб, за которым пряталась. Мне остается только заслонить лицо рукавом. Неприлично показываться мужчине!

Ласковый голос, нежное касание. Когда-то это сгубило мою маму. Мне страшно, мне горько, мне стыдно, мне душно! Звон в голове. Мир тускнеет. И уплывают вдаль его лицо, звуки чьих-то голосов. Неужели, я погибаю?.. И скоро смогу увидеть ту, что привела меня на свет?..

Так непрочна она,

Парча алых листьев осенних!

Только иней с росой

наконец-то выткут узоры,

как уже все порвалось, распалось…(4)

Прикосновенье нежных ладоней. Мама, это ты! Мы встретились с тобою, мамочка!

Открываю глаза. Надо мной склонилась взволнованная кормилица. Значит, жизнь моя не окончена. И долгожданная встреча с самой близкой, с самой дорогой мне не состоится. Слезы бегут по щекам.

— Не плачь, моя милая Хару! Все плохое осталось позади, — уговаривала меня добрая женщина.

Мои слезы не кончались. И из ее глаз брызнули слезы.

— Хару, теперь пришла и твоя весна!

— Они ушли? — вспомнив о чужаках, испуганно спросила я. — Скажи, кормилица!

— Они вернутся. Хвала богам, они вернутся.

— Да что же это такое? — от ужаса перестала плакать. — К чему им нарушать наше уединенье?

— Возрадуйся, Хару. Твой отец разыскал тебя. Он более не оставит тебя. Ты переедешь в столицу. Будешь жить в богатой усадьбе. Носить прекрасные наряды. Твой отец — один из лучших музыкантов — поможет твоей игре стать более совершенной. Даст все необходимые знания, которые нужны девушке твоего круга. Он проведет обряд одевания Мо…

— Но я не хочу в Киото! Не хочу уезжать отсюда!

— Глупышка, ты даже не представляешь, какое счастье подарили тебе боги!

Но я не хотела такого счастья! Я так хотела увидеть маму еще раз! И вот, мне не удалось уйти. Мне нужно жить, жить в этом ужасном и печальном мире, полном страданий!

Отчаяние мое было безутешно. Я пряталась в углу комнаты или лежала на своем ложе. Мне было страшно! О, как мне было страшно жизни, расставанья с домом, где я родилась и провела свою короткую и грустную жизнь. Верно, вырастающим птицам так же печально покидать родное гнездо.

Отец вернулся. Захотел поговорить со мной. Долго сидел, пытаясь меня разговорить, потом отодвинул старую ширму, разъединявшую нас. Вскрикнув, спрятала лицо за рукавом. Как стыдно: мужчина увидел мое лицо!