— Сеоко, пойдем спать, — сонно ответил мужчина, зевнув, — Я страшно устал, пока целый день ждал тебя, а вечером носился по всему району в твоих поисках.

Удивленно за рукав его потормошила:

— А ты сегодня не пил с друзьями и коллегами?

— Я же обещал, что больше не буду пить. Что буду тебя охранять, — отец вдруг встрепал пряди моей тощей челки и, вдруг подхватив меня на руки, потащил запихивать меня в постель. Чтоб уже насовсем. Эх, бедный папа, совсем его замучила! Он даже забыл снять с меня обувь.

Папа…

Но где наша мама?.. Где она пропадает?.. Зачем ушла?..

Папа, мама, ваша Сеоко очень любит вас!

Журналисты бурно напирали друг на друга, стремясь пролезть поближе к стеклянной перегородке, наперебой сыпали вопросами и комментариями. Человек по другую сторону стекла устало сидел на жестком стуле. Он просто молчал. Долго молчал. Руки в наручниках лежали на его коленях, неподвижно, словно чугунные. Бледный, невыспавшийся, заросший щетиной. Грубая одежда почти скрывала бугорки на его теле, множество утолщений и бугорков. Он как будто смотрел сквозь них: сквозь это толстое стекло с мелкими дырками и сквозь журналистов куда-то вдаль. По его сторону стояло несколько полицейских, а еще коренастый толстяк в окружении десятка телохранителей. Правда, взгляд, которым он буравил спину заключенного по мощности ненависти и ярости мог примерно сравниться с орущей массой за стеклом, хищно щерившийся вспышками фотокамер. В какой-то момент заключенный вдруг резко поднялся. И рухнул бы, не поддержи его ближайший полицейский, грустный молодой парень, отрастивший короткую, но густую бородку для солидности.

— Офицер, можно я пойду? — тихо спросил мужчина.

На его тускло-серой одежде расплывались яркие кровавые пятна. Их обилие, скорость, с которой они расцветали на ткани, заставили орущую толпу притихнуть.

— Как вы можете молчать после такого?! — взвился толстяк. Лицо его стремительно багровело от гнева, — Неужели же, вам не совестно? По вашей вине сгорело три залы музея! Уничтожена солидная часть национального достояния и культурного наследия! И мумия жены фараона…

Заключенный нагло перебил его. Хриплый голос оглушил любопытно затихнувшее многорукое и многоглазое чудовище за стеклом, жадно мерцавшее вспышками:

— Вы считаете, что культура — это строить большие дома, выставлять в них чьи-то трупы и потом толпами ходить на них смотреть? Лучше бы вы позаботились о беспризорниках и сиротах!

— По вашей милости погибла мумия, который было несколько тысяч лет! — яростно заорал толстяк, сжимая кулаки, — Погибла зала Египта и две соседних…

Журналисты хищно прицелились в мэра города и рьяно защелкали фотокамерами, кто-то бережно сжал пальцы на видеокамерах — их в толпе искателей наживы было по минимуму. Мэр обладал взрывным характером, причем, был в курсе многих своих особенностей, потому почти всех журналюг, страстно мечтавших снять шедевральное сенсационное мегавидео нагло обчистили при входе или же попросту не пропустили за ворота тюрьмы.

Назревала очень неприятная сцена с истерикой, грозившая толпе охотников за грязными сокровищами воплощением самых заветных мечтаний о сцене с рукоприкладством. Да, они тоже были в курсе огненного нрава главы города. Вот только события резко развернулись, в аккурат на сто восемьдесят градусов: молодому полицейскому стало страшно смотреть на окрасившуюся в алый цвет одежду арестанта. Он попросил двух своих коллег увести преступника, уже не ожидая ни извинений, ни признания.

— У него было тридцать два ножевых ранения. Он едва не скончался от потери крови. Главврач уже махнул рукой на его спасение. Врачи совершили чудо. И недавно только его выпустили из реанимации, — затараторил нежданный заступник.

Хищная орава за стеклом резко притихла в ожидании сытной наживы. Один только щелкнул по кнопке своего оружия. Все остальные уже отсняли несколько впечатляющих кадров об одежде заключенного, быстро сменившей цвет, крупным планом и в нескольких экземплярах запечатлели его бледное лицо и мрачные серые глаза.

— Так… — голос преступника звучал глухо, — Кто ж меня с того света вытащил?

— Несколько молодых врачей и студентов, — серьезно объяснил его защитник и, столкнувшись с недоуменным взором, уточнил, — Я ответственен за изучение вашей истории.

— И кто их допустил? Этих молодых? — хрипло прибавил заключенный.

— Ну, главврач сказал, что все бессмысленно. А молодые не хотели сдаваться…

— Им просто нужно было тело для тренировки, — язвительно сощурился плод их невообразимой победы.

— Ну… — полицейский как-то смутился и уже робко закончил объяснять, — Да…

— Короче, мне несказанно повезло, — оскал.

И что-то такое очень зловещее вдруг прорезалось в серых глазах преступника, в выражении его лица. Кто-то в первом ряду за стеклом хотел было отшатнуться, но коллеги не пропустили и еще наградили с дюжиной тычков.

— Какое «повезло»? — вновь завопил мэр, — По вашей неимоверной тупости сгорело три залы нашего музея! Одна упавшая сигарета и… И вы еще смеете говорить «повезло»?!

— Однако именно после побега из музея ночной сторож спас жизнь человека. Своим телом заслонил, — сурово произнес молодой полицейский с бородкой, — После чего его едва смогли откачать.

В копошении журналистов наметилась новая пауза. Любопытством загорелись несколько десятков глаз.

— Это чего это такого особенного этот… — презрительный взгляд на заключенного, — Этот совершил?

— Вырвал девушку у банды молодых гопников, да еще и заслонил ее собой, приняв на себя лезвия их ножей, — стало очевидно, что молодой офицер очень симпатизирует главному злодею главных статей всех самых пламенных газет их страны, вышедших в ближайшие недели.

— А можно… я пойду? — слабо выдохнул нежданный герой, — Все как-то странно расплывается…

— Да-да, конечно, — засуетился полицейский, требовательно взглянул на младших по рангу коллег, — Помогите ему. И врача позовите.

— И каким таким образом наш герой уничтожения музея умудрился вдруг еще и девушку спасти?

— Просто не прошел мимо, — тон у офицера был вежливый, но вот что-то в отблеске глаз было очень такое… Явно мэру он не симпатизировал.

В это время преступник пошатнулся и обвис в крепких руках защитника порядка…

Поле битвы было усеяно трупами. Изредка где-то стонали тяжелораненые. Где-то близко к центру сидели двое, с трудом поддерживая друг друга. На лицах их читалась довольная усталость: что смогли сделали, а больше сил нет. Кровь, оросившая землю, уже потемнела. Солнце все больше желало испепелить своим огнем. Откуда-то взялись мухи. Они противно, надсадно жужжали, облепляя раны неподвижных людей. Еще живые сначала пытались их согнать, а потом уже и на это сил не хватило. Полдень принес с собой жуткий жар, в котором догорело еще много из чьих-то оставшихся мучений.

Женщина в белых одеждах пришла в сопровождении слуг, когда уже заиграл легкий ветер, и солнце неохотно поползло к закату. И беспомощно застыла. Дрожащая рука поднялась к сердцу, позже пальцы сжались в кулак где-то у ее горла. Казалось, что золотая птица, обхватившая ее голову, была охвачена огнем. Черные глаза, щедро обведенные краской, смотрели отчаянием ночи.

Отчего-то один из сидящих воинов обернулся, вздрогнул, впился взглядом в ее лицо: с его места он не видел ее лица, но заметил ее жест. На вспотевшем и грязном лице дрогнула улыбка. Всего на миг его глаза осветились каким-то внутренним светом.

— Пришла шестая жена фараона, — торжественно произнес он единственному из оставшихся своих спутников, — Пойдем: надо поприветствовать госпожу и поведать ей радостную весть.

— Слушаюсь, воевода, — прохрипел второй воин.

И они медленно пошли к ней навстречу, поддерживая друг друга, стараясь переступать через трупы и умирающих, иногда спотыкаясь о них. Где-то через десять или двенадцать шагов простой воин опять споткнулся и растянулся сверху трех тел: двоих его соратников и одного врага. И больше не поднялся. Воевода дальше шел один, медленно, из последних сил стараясь держать спину ровно, а голову поднятой. Как и подобает победителю, главному из всех воинов. И плевать ему было, что отряд его был небольшой, что в жесточайшей схватке полегли все его верные воины. И забыл он сейчас, что не побеждать врагов отправили ссыльного воеводу, а умирать в схватке с ними. Все это стало неважно. Во внутреннем огне сгорали чувства и память. Жар бога солнца сжигал все. Прошлое, жизнь, планы, гордость и надежды. Долгий путь по загроможденной трупами дороге. Путь через раскаленный воздух. Путь длиною в вечность. Заслуги уже не важны, честолюбивых планов не осталось. Просто дойти. Дойти и сказать.