Ой, простите!
Едва вам не соврала.
Мы через три дня гуляли после уроков вместе с Аюму. Каппа сам меня нашел, по запаху. И они с хозяйкой подождали, пока я выйду. У Аюму в тот день уроки чуть раньше закончились — она прежде своих тест дописала — и она успела отнести рюкзак домой и взять на прогулку мохнатого приятеля.
Мило так гуляли. И Каппа оказался милым, дружелюбным псом. Лицо мне дважды облизал и руки. Ой, нет, вру. Простите, едва не соврала! Руки он мне облизал трижды! И четвертый раз — вместе с половиной мороженного, которым подруга меня угостила. Как бы пес потянулся облизнуть руку мне в четвертый раз, но промахнулся и случайно захватил мороженного. Аюму, смеясь, сказала, что они сами уже наловчились отпрыгивать с мороженным, а вот я еще не знала, какое главное и единственное преступление у их младшего представителя семьи.
И Аюму совсем меня не стеснялась! Хотя и была старше меня на два года! Когда мы попались на глаза ее одноклассницам, мило улыбнулась, приобняла меня за плечи и представила им как свою подругу. Подругу! Настоящую! Те, конечно, поязвили, что я из младшей школы и мол, любит она «возиться с мелюзгой». Кажется, это были те самые одноклассницы, с которыми с большой радостью прощаешься, когда учеников сортируют по новым классам.
Вот, теперь все самое важное из случившегося на предпоследней февральской неделе я вам рассказала.
Глава 16 — Сосна и хризантема
«Ну, вот и все, — устало подумал Тэцу. — Теперь точно все»
Чувств не было. Никаких. Злости тоже почти не было. Одна только усталость. Глубокая, непередаваемая усталость.
«Никто и не вспомнит» — с горькой усмешкой подумал Тэцу. И почему-то от этой мысли стало нестерпимо больно.
«А вдруг… все-таки… кто-то вспомнит?» — спросил изнутри мерзкий голос. Он как будто оглушил среди сгустившейся вечерней тишины и пустоты внутри. Надежда… как последний вскрик умирающего от жажды.
«Уже поздно. Уже давно поздно. Ты все еще веришь, что кому-то есть дело до меня? Мне казалось, что ты давно уже сдохла. Давно пора»
«А вдруг… все-таки… кто-то расстроится?»
Он подошел к шкафу и молча, со всей силы, расшиб об угол руку. Стало больно. До ужаса больно. Но ненадолго. Следом пришла все та же усталость. И холодная пустота опять зажглась изнутри.
«У меня ничего не осталось, — с кривой усмешкой подумал Тэцу, — Кроме этого мерзкого страха боли. Впрочем, и его можно обойти».
Молодой мужчина сел под закрытое окно, скрестил ноги и стал ждать.
«Стих бы какой-нибудь написать. Чтоб запомнили»
«Да заткнешься ты или нет?!» — и опять расшиб руку. Ушибленную. На этот раз о подоконник.
Со стены непреступно и грозно смотрела гравюра: изображение неизвестных самураев перед последним боем. Он зачем-то таскал эту старую гравюру с собой — в общежитие — с квартиры на квартиру. Старая, края уже потрепанные. Денег на оправу и раму не хватило. Потом экономил на ней. Теперь и возможности не будет. Но рука не поднималась выкинуть след о позабытых героев какой-то древней истории. Вот у кого были силы и мужество. Они с ними рождались. И умирали с ними. Без вздоха. Без сожалений.
Тэцу криво усмехнулся:
«Размечтался, придурок!»
Становилось все труднее дышать.
«А, может, все-таки… Все-таки, жить?..»
Он снова молча расшиб руку.
По больному месту. Об стену.
И беззвучно давясь слезами, сполз на пол.
«Самураи не плачут перед смертью… Но я-то — не самурай! И вообще… мне… все равно… теперь… все… равно…»
Мир куда-то поплыл.
«Интересно, когда заметят? Успеют или нет?..»
«Да заткнешься ты или нет?!»
Потолок расплывался… серым.
«Увидеть бы снова небо… голубое… небо… я… люблю… его»
* * *
— Ну, выгнали и выгнали! Бывает! — хрипло сказал Макото, — И что ты сник? Ужели же пойдешь и взрежешь себе живот? Или, может, получше, поговорим о моем предложении?
— Заткнись, голландец! — выругался Мацу, замахиваясь на него наполовину пустым сосудом, отчего часть сакэ выплеснулась спутнику на лицо, — А то об твою голову разобью!
И бродяга ронин, слизнув стекающие по лицу капли, отметил, что дряное сакэ.
Потом очевидцы говорили, что высокий самурай неспешно допил остатки вина, а потом так же неспешно вытащил из ножен катану. Впрочем, пока два воина молча осыпали друг на друга ударами, да и задолго после того, кто и как начал ту драку, не вспоминали. Люди толпились поодаль, с интересом наблюдая за поединком: горожане отдельно, стайка купцов отдельно — и только один просачивался между собравшихся, предлагая «купить наивкуснейших рисовых колобков, чтобы полакомиться зрелищем и их нежным, свежеприготовленным, вкусом». Прохожие из самураев, когда и их занесло на ту узкую, впрочем, как и другие, улицу города Эдо, также остановились посмотреть. С их стороны время от времени доносились скудные реплики, посвященные тому или иному удару, ловкости, противников или их технике. А вот зрители попроще на комментарии не скупились.
Наконец, Мацу без особого напряжения — в то время как его противник уже начал было выдыхаться — взмахнул мечом, рассекая плечо соперника надвое. Тот упал, дернулся, расплескивая кровь, и затих. Мацу молча вытер меч о края его одежды. Спокойно вернул свою катану в ножны. И двинулся по улице, ступая твердо, не смотря на выпитое сакэ. Воины расступились — без почтения, но с некоей долей уважения. Горожане же и торговцы — едва не кинулись врассыпную. Торговец рисовыми колобками и вовсе лоток уронил, едва на него лег невозмутимый и прохладный взор убийцы. Торговец почему-то стал кланяться и извиняться, а пара мальчишек — судя по хищно блеснувшим глазам, из бедноты — кинулись воровать белые шарики, присыпанные дорожной пылью вместо приправы. И обобранный хозяин даже не рискнул кинуться за ними.
Один из наблюдавших за поединком самураев, помоложе, предложил сказать хозяину про толкового бойца. На что ему ответили, что этот воин — Мацу, драчун, каких поискать, и толку от него не будет. И молодому воину прилетело за деловитость: тычком в спину, мрачным взглядом, предложением «заткнуться деревенщине» и вообще приказом срочно поставить в известность о поединке главного из клана. Воины быстро ушли — и люди простые с поклонами пропускали их. Все прошли, кроме самого молодого. Взгляд того упал на торговца рисовыми пирожками, потерянно собиравшего в треснутый лоток остатки товара.
— Посмотри на меня! — сердито сказал воин.
Торговец замешкался всего ничего. И это было воспринято как повод: лезвие катаны выскользнуло из ножен — и голова упала прочь. Зрители поединка и этой, очередной трагедии, побелели, но смолчали: жить хотелось им всем. А самураю-то что? С него за убийство дерзкого простолюдина не спросят. Воин довольно вытер лезвие о грязную одежду торговца — и молча ушел, быстрыми, размашистыми шагами: выполнять поручение.
Главного в городе не случилось, пришлось разыскивать вне Эдо.
Так случилось, что путь воина проходил мимо маленького храма. У храма росла старая скрюченная сосна. Под сосной кто-то забыл цветок хризантемы. Белая сорванная головка светлела на земле ярким пятном, но посыльный не заметил ее.
И Мацу не заметил ее. Он тоже шел мимо этого храма, шел уверенно, хотя и нес два сосуда с сакэ. И отхлебывал то из одного, то из другого. Зато сосну приветствовал, торжественно взмахнув перед ней сосудом пополнее. Как ни как, его Мацу в честь сосны и назвали. Чтоб жил долго как сосна. В смысле, чтоб много боев пережил и сильным стал. Пережил. И с пару десятков битв, и с полсотни поединков. Или даже поболее — с некоторых пор уже не считал. И отца пережил. И деда — вояка был хоть куда! И всех вообще пережил…
— Зачем? — прокричал мужчина и громко, надрывно расхохотался, — Жить зач-е-е-е-м? Уже много повидал, долголетие-то зачем?
Но раз родители велели жить долго как сосна, то надобно исполнять.
Что-то хрустнуло сверху, хряснуло… взвизгнуло… Взвизгнуло?.. Это что еще за диковинный птиц?! По деревьям визжит!.. Голландцы, что ли, завезли?
