— Маттэ, Кэйскэ!(6) — хрипло позвал он.
Рука охранника еще судорожнее сжалась на рукояти катаны.
— Маттэ… — голос умирающего дрогнул, — Кудасай…(7)
Самурай резко развернулся.
— Судзуки о мита но?(8) — едва слышно спросил умирающий.
— Айцу о минакатта дзо,(9) — проворчал охранник.
И, повернувшись к осужденному спиной, продолжил свой путь, уже ни на чьи крики и стоны не реагируя. Костяшки пальцев, судорожно вцепившихся в рукоять его катаны, побелели. Глаза были пустые… и мертвые… лицо превратилось в каменную маску… Кажется, он умер сам, до того, с кем говорил…
Отношения между Максимом и Виталиком оставались напряженными до десятого класса, до того, как Петренко-младший неожиданно бросил школу. К тому времени от былого добродушного и дружелюбного Максима почти ничего не осталось: после выздоровления он замкнулся и все время беседовал с книгами. Петренко-старший промолчал, что в десятом классе сын опять совершил какой-то мелкий проступок, а потом, получив очередную порцию упреков и укоризны, схватил икону с отцовского комода — и разбил об пол. Точнее, отец опять дурно отозвался о бывшей жене, а нервы Максима не выдержали. Вот он и разбил одну из икон, которыми его родитель так дорожил. И выбежал вон.
Едва захлопнулась дверь за Максимом, Петренко-старший сполз на пол. Он невидяще смотрел на обломки, пока ночная тьма не спрятала их. Максим домой так и не вернулся…
Максим долго шел по улице. Он не понимал, куда идет… Казалось, что его жизнь — как чистый лист бумаги. Нет ничего в прошлом. И в будущем ничего нет. Он шел… Он вроде бы был живой… Но почему-то ничего не чувствовал…
— Нобору, ты правда считаешь, что это хорошая идея? — тихо спросил Судзуки, вертя в руках короткий меч, извлеченный из ножен, — Думаешь, этот заграничный бог, чьи служители допекают нас своими нравоучениями, действительно стоит того, чтобы отказаться от религии наших предков?
— Чем же тебе не угодил Иэсу(10)? — возмутился молодой мужчина, сидящий за низким столиком напротив него.
— Его служители хают всех других богов. Кричат, что наши предки будут гореть в аду, поскольку не знали Иэсу и не молились ему. Служители Будды, не смотря на свое рвение, однако же не столь рьяно нападают на ками и богов, которым поклоняются в других храмах.
— Я покажу тебе, какой это славный бог! — пылко сказал Нобору, стукнув чашей по столу, — Это… ты не представляешь, какая эта вера… какой бог… для него все равны! Он призывает заботиться о людях! Он ценит добрых людей! Я… я покажу тебе и Кэйскэ, когда он приедет, какой это славный бог!
— Уж лучше бы о наследниках подумал! — вздохнул его приятель.
— А ты…
Судзуки задумчиво улыбнулся.
— Она красивая? — заинтересовался Нобору.
— Нет… у нее обыкновенное лицо. Но она добрая и заботливая. Я встретил ее в лесу, помог дотащить тяжелую ношу. Она меня очень вкусно накормила и долго рассыпалась в благодарностях. И я пообещал, что всегда буду о ней заботиться и защищать ее, — лицо у молодого самурая стало мечтательным.
— Надеюсь, вскоре покажешь мне своего сына! — Нобору, ухмыльнувшись, потянулся через стол и хлопнул друга по плечу.
Мужчины, сидящие за их столом и соседними, захохотали.
— А позже хочу женить своего сына на твоей дочери, — продолжил молодой воин, — А свою дочь отдам за сына Кэйскэ. Так наша дружба обрастет еще и кровными узами.
— Барсук еще в норе сидит, а они о цене торгуются! — хохотнул кто-то.
— Я собираюсь долго жить, — усмехнулся Нобору, — Хочу успеть сделать все, что задумал.
Небо в тот день было очень светлое, пронзительно голубое и чистое… Слишком чистое…
— Кто там? — устало спросил Петренко-старший, открывая внутреннюю дверь.
— Я — Виталий Звенигородский! — бодро доложил юноша за дверью и затараторил, надеясь быть услышанным, пока внутренняя дверь не закрылась, — Ученик восточного факультета и будущий ученый-историк. Интересуюсь историей Японии. Пишу диплом на тему восстания на полуострове Симабара. Это с японского острова Кюсю.
— А я-то тут причем? — проворчал хозяин квартиры.
— Ваш предок, Судзуки… К несчастью, неясно, имя это или его фамилия… Он был среди второстепенных или третьестепенных участников восстания… — продолжил докладывать незнакомец.
— Быть такого не может! — возмутился Сергей Петрович, — Все мои предки — чистые славяне! И православные! — и защелкал замком, собираясь отрезать себя дверью от навязчивого парня.
— А как же ваш сын?! — отчаянно проорал нахальный гость, отчего рука хозяина замерла на ручке, — Разве Максим похож на чистого славянина?! — и, пользуясь временным замешательством мужчины, продолжил строчить предложениями: — Мы с ним несколько лет учились в одном классе! Я его вдоволь рассмотрел! Хоть у него и двойные веки, хоть форма глаз как европейская, однако ж глаза у него почти черные! Волосы толстые, жесткие! А какие у него скулы? Неужели, не заметили, что они похожи на скулы азиатов?! А еще он невысокий, узкоплечий! И, когда все наши парни уже гордились появляющейся бородой, он еще был как мальчишка! А его лицо?! Он же выглядел немного младше своих лет! Надо быть слепым, чтоб не заметить влияния азиатских генов! Конечно, он не чистокровный азиат: уже сколько веков прошло. И теперь в нем лишь отголоски от предков, но…
— Ну-у… — слабо промычал потрясенный Петренко.
И Виталий, почувствовал слабину, добил его:
— А кинжал Судзуки с иероглифами все еще у вашей семьи? Я читал о нем в архиве.
— Это царапины! — сдавленно отозвался мужчина.
Имя Судзуки как будто царапалось невидимыми когтями. И прямо по сердцу.
— Это иероглифы! — возмущенно завопил юный исследователь, — К несчастью, былые исследователи, чьи записки я нашел в архиве, не знали японского языка, а потому смысла тех иероглифов не записали, но… А можно взглянуть на кинжал? Умоляю вас! Ради науки!
Дрожащей рукой Сергей Петрович распахнул замок на внешней двери и впустил гостя. Глаза Виталика пылали энтузиазмом и счастьем. Наконец-то! Наконец-то он увидит тот самый японский кинжал! Прикоснется к вещи, принадлежавшей тому самому Судзуки!
— А что за восстание-то было? — уточнил хозяин, жестом приглашая гостя на кухню.
Пока он ходил за свертком — за несколько лет рука его отчего-то так и не поднялась выкинуть треклятый кинжал — Виталий тараторил с кухни. Из его слов Петренко понял, что то самое Симабарское восстание было в 1637-38-х годах. И это самое крупное вооруженное выступление в эпоху Токугава (1602–1868). То ли гнет налогов и зверства феодалов-дайме стали невыносимыми, то ли власти слишком жестко выжигали приверженцев распространяющегося христианства…
В общем, восставшие шли под христианскими знаменами и лозунгами. Или же виноват был новый местный дайме, Мацукура Сигэхара? Тот отбирал у крестьян весь рис. Жен и дочерей неплатильщиков хватал — и они умирали под пытками. И первым применил изуверскую казнь, когда поджигали соломенный плащ, надетый на связанного крестьянина. Непосредственный повод выступления — пытка крестьянки на глазах у ее отца. Крестьянин не выдержал зрелища — и убил чиновника, проводившего пытку. А среди крестьян были самураи, слуги бывшего дайме, не последовавшие за своим господином и лишившиеся дохода: формально они опустились до уровня крестьян, однако же хорошо владели оружием.
Если верить материалам, основанным на хронике дайме Мацукура(11), то всего в боевых действиях приняло участие 23 888 крестьян (из них 11 552 — женщины), а помощь им оказали 3783 крестьянина (из них 1720 — женщины). И еще крестьяне с острова Амакуса, о которых в той самой хронике точных сведений нет. Может быть, в замке Хара, последнем прибежище восставших, находилось более 30 тысяч человек. Восставшими в Симабара, как и восставшими в Амакуса, руководил шестнадцатилетний Амакуса Сиро. Сын самурая. Последователи прозвали его Мессией. И утверждали, что он творил чудеса.
Голландцы обстреливали замок Хара с моря. Хотя христианская религия и призывала любить ближних, однако же голландцам это не помешало стрелять в японцев-христиан. После подавления восстания, в благодарность за помощь, только голландцам позволили торговать с Японией. И около двух веков голландцы были единственными европейцами, которые торговали с японцами.
