Отзывчивый полицейский оглянулся через окошко на арестованного, сидящего в кузове машине. Тот прислонился головой к стене и закрыл глаза. И улыбался. Он по-прежнему улыбался, этот странный человек. Хотелось бы понять, что за мысли сейчас витают в его голове — этого несчастного, преданного другом-коллегой, потерявшего престижную работу, брошенного девушкой, потом уцепившегося за пыльное место ночного сторожа, принесшего ему несколько лет тюрьмы, едва не скончавшегося при защите той несчастной. Этого несчастного, который опять возвращается в тюрьму и при этом улыбается. Да, очень хотелось бы знать, какие мысли в его голове, но полицейский боялся, что свихнется, если узнает. Потому что несчастный поджигатель, похоже, уже сам свихнулся от пережитого.

Когда мэр хотел заставить едва живого преступника подписать ту бумагу — униженные мольбы о прощении за уничтожение народных сокровищ — то преступник заляпал бумагу кровью из открывшейся раны. И еще нарисовал на бумаге сфинкса. И в тюрьме, как стражу закона жаловался его приятель, после кого-то из заключенных в одиночной камере на стене остался нарисованный сфинкс. Силуэт сделан черной гелевой ручкой, детали процарапаны чем-то мелким и не очень острым, возможно, концом стержня той самой ручки. Процарапаны глубоко, но штрихи неровные: руки рисовавшего были слабы. И еще тот бедолага пытался покрыть сфинкса кровью. Очевидно, своей, так как в палате больше никого не было. И отзывчивому полицейскому подумалось, что оба сфинкса дело рук одного человека, того поджигателя. А потому не следовало и спрашивать, какие мысли были в голове у него.

А еще полицейскому хотелось ударить по лицу отца и мать преступника, которые узнав о пожаре и причастности к нему их сына, публично заявили об отказе от него. Приятель, охранник из тюрьмы, еще говорил, что ни мать, ни отец так и не навестили заключенного. За девять лет! Да, собственно, преступник и сам ни разу о них не вспомнил. Он вообще почти все время сидел, смотря на стену. Может, оно и к лучшему: и без того бед на голову этого мужчины свалилась до ужаса много, предательство родителей могло его и вовсе подкосить. А может, он догадался? Может, что-то понял? Но ничего не сказал.

Только двое пытались навестить его: спасенная девушка и тот проныра-журналист, который был в курсе всего. Он же поддерживал ту девушку, помогал пробраться в тюрьму и носить еду — обилие связей журналиста поражало воображение. Хотя сам он обычно шутил, что просто умеет ходить сквозь стены. И его поминали недобрым словом почти все полицейские и сотрудники разных общественных учреждений — длинный нос охотника за новостями лез во все щели, выуживая самые тайные и пикантные сведения. Которые, разумеется, обладатели всячески пытались спрятать. Однако именно этот парень посочувствовал несчастной. Поддержал ее, когда выяснилось, что она забеременела от одного из насильников. Причем, его сочувствия хватило даже на то, чтоб жениться на этой девчонке! В городе ее многие знали в лицо, все «сочувствовали», но мужчины и парни шарахались от нее, как от прокаженной. Она бы уехала из города куда-нибудь, но с деньгами были проблемы. Еще и старая мать приболела. Словом, второй из не прошедших мимо, тоже спас ее. И получил благодарную и нежную жену. Теперь жена заглядывает в полицейский участок иногда и просит передать мужу сверток с обедом. Да и муж периодически отрывает полицию от работы, может, кто в курсе, где в городе топает его ненаглядная, а то у него или нее разрядился мобильник и отрубился, короче, надо срочно узнать, где она. Эту пару в городе знают все. Все видели, как нежно они смотрят друг на друга. Все знают их старшую дочку: задиристую девчонку, победившую на городском конкурсе юных художников. А еще она хорошо поет. Что ж она такое нарисовала тогда, на конкурсе?..

Полицейский устало нахмурился и потер лоб, силясь вспомнить. Потом вздрогнул, резко развернулся, впился взглядом в лицо арестованного. Тот по-прежнему сидел, прислонив голову к стене, прикрыв веки. Кажется, спал. И по-прежнему улыбался, как будто самое страшное осталось позади… Полицейскому вдруг показалось, что он сам начинает сходить с ума. Просто… это все было уже слишком!..

В тюрьме поджигатель молчал. Даже тогда, когда его оставили в камере, под градом заинтересованных взглядов сокамерников. Сел на полу под окном, едва не уснул. Его растормошили, указали на одну из свободных кроватей. Лег. Какое-то время молча смотрел в потолок или будто сквозь него — того, кто рискнул заглянуть ему в глаза — пот прошиб. Потом уснул.

Машина быстро мчалась, разрезая фарами вечерний полумрак. Двое с оружием сидели в кузове, изредка поглядывая то друг на друга, то на закрытый груз напротив них. Погода испортилась очень быстро. Внезапный порыв ветра содрал ткань с массивного предмета. Капли дождя потекли по изображению женщины на крышке саркофага, словно ее слезы.

— Зачем он тебе? — спросил один, помоложе, с грустными черными глазами.

— Когда закончится война, быть может, за эту штуку удастся много денег забабахать.

— А что ценного в этой каменюке?

— Ты че, совсем дубина, что ли? — выпучился искатель наживы, — Не знаешь, что это такое?

— Он из деревни, — отозвался водитель, — Из дальней провинции.

— Короче, дуб дубом, — вздохнул второй из кузова, — Эта штука называется саркофаг. Внутри труп какого-то человека, жившего тысячи лет назад. Его как-то так обработали, чтоб подольше пролежал. Думаю, когда война закончится, и наши ученые накопят деньжат, они нам много бабла отвалят за эту штуку.

— Но так нельзя! — солдат из провинции аж вскочил. Сильный порыв ветра отбросил его назад. В падении он зашиб плечо о каменный гроб, — Это ж неуважение к покойному — вытаскивать его из земли.

— В других странах, я слышал, их вполне себе в музеях выставляют. Как ни как, редкость. Человек, живший тысячи лет назад.

— В… м-м-муз-зее? — провинциал аж заикаться стал, — Это за что ж такое неуважение к мертвому человеку?

— Да сиди ты спокойно, придурок! — шикнул на него новоявленный предприниматель, — Кто навязался на дело? Ты! Кто денег просил и какую-нибудь работенку? Ты! Вот сиди и молчи теперь.

— Но это… это… — черноглазого трясло.

— А ты думал, что тут какое-нибудь приличное дело будет?

— Лучше бы я и дальше навоз из свинарников выгребал! — пылко ответил защитник нравственности.

— Вот и сидел бы там, в своем…

Ветер заткнул ему рот высохшим мокрым листом. Солдат сплюнул, посмотрел на лист. Кленовый… Выкинул во мрак за кузовом. Дождь внезапно прекратился. Полыхнула молния и расколола небо на три части.

— Ну, и погодка! — проворчал водитель, — У меня ветром сигарету вырвало и унесло. Даже не закурить спокойно!

— Слушайте, а может, мы… того?.. Похороним его по-человечески?

— Вот нашел на свою голову! — и второй из кузова выругался.

— Но так нельзя!

— Сиди уже! А то денег за работу не отдам!

— Да идите вы с вашими деньгами! Не нужны мне такие деньги! Я всем расскажу… всем! Что вы…

Он вскочил. Новая молния осветила его лицо. И дикие глаза, из которых, казалось, смотрела черная бездна.

— Сядь! И заткнись! — заорал на него другой.

— Слышь, парень, не рыпайся, — четко сказал водитель, — Этой женщине от твоей возни ни горячо, ни холодно.

— Ж-женщине?

— Да, там, внутри, баба, а не мужик.

Что-то такое случилось внутри провинциала. Его взгляд стал таким… непередаваемо жутким… такая непоколебимая уверенность и ярость зажглись в его глазах, освещенных новой вспышкой молнии…

— Оставьте. В. Покое. Эту. Женщину, — громко и четко произнес воин.

— Какого… ты вообще в это ввязался, раз такой чистоплюй?

— Не знаю, — провинциал мотнул головой. Капли с его мокрой длинной челки упали саркофаг, — Мне хотелось жить лучше. Проще. Надоело возиться со свиньями. Но, похоже, они были добрее некоторых людей. С навозом было как-то проще.

— Да ты… ты… — его противник вскочил.

И он вскочил. Ростом был пониже охотника за деньгами, более щуплый. Но… более спокойный. С каким-то ледяным спокойствием, каменным, вызывающим в душе его противника какой-то дикий и животный ужас. И ощущение, будто он раздет и безоружен под этим суровым тяжелым взглядом.