— А еще он мой портрет нарисовал в средней школе…

Недоуменно задержал переворачиваемую страницу газеты. Надо же, я и ее портрет рисовал?..

— Им учитель как раз задал нарисовать самого важного человека. А Сусуму родителей нарисовать решил. Вот, смотрите.

— Ого, как настоящий художник! — внезапно выдохнул мой скупой на похвалу старшой.

Я недоуменно застыл с газетой. Что там они такое смотрят?..

— Потрясающе! — пылко проговорила Нодзоми.

А Мамору, помолчав, серьезно уточнил:

— А где портрет дедушки? Ты же сказала, что он рисовал своих родителей.

А где портрет отца?..

Мать долго шуршала бумагами, но портрет почившего супруга так и не нашла. Нодзоми и сыновья притихшие ждали.

А у меня перед глазами снова всплыли почерневшие, морщащиеся обрывки, красные цветы на которых светились ослепительно ярко в ночной темноте…

Она и не найдет портрет отца. Там его нет. Я сам его сжег.

За обедом — мы сидели уже впятером, захваченные ароматом и вкусом хозяйкиной стряпни — Мамору, робко придвинул стул к бабушке и тихо сказал:

— Ба, я собрался стать дизайнером.

— Правда? — она улыбнулась, потрепала внука по щеке. — Как мило! Ты мечтаешь точно о том же, о чем твой отец мечтал в твои года.

— Э-э… — протянул меньшой потрясенно. — А разве отец об этом мечтал?

А мать повернулась ко мне.

— Сусуму, твое лицо… ты плохо себя чувствуешь? Может, я приоткрою окно?

Она вскочила, к окну бросилась. Ветер на нас свежий вечерний воздух метнул, отмытый струями дождя, запах влажной земли и… и у окна снова сидел Он.

И зеленый кот снова внимательно смотрел на меня. Нет, не может быть. Его нет. Он, правда, не существует! Вот ведь, даже мать, за взглядом проследив моим, не обнаружила ничего необычного ни за окном, ни вокруг окна.

А Мамору внезапно рассмеялся.

— Надо же, отец вообще забыл, о чем он мечтал!

Я был крайне смущен. Вроде не тот возраст, чтоб быть серьезно забывчивым.

— Не правда, я…

Я хотел ему ответить. Достойно ответить. Но… не смог. Не смог соврать.

Я забыл.

Я забыл, о чем я когда-то мечтал.

Стыдно признаться, но я совсем забыл какую-то часть собственной жизни!

Как я мог это забыть?..

Зеленый кот сел на полу у окна и заплакал. Я должен был обрадоваться, что эта надоедливая зараза так расстроена, но… мне почему-то стало самому паршиво. Я же не хотел его видеть больше никогда! Какое мне дело до того, светится ли от счастья эта морда или так горько плачет?!

Мать проворчала:

— Сусуму правда хотел в детстве стать художником.

Нодзоми и Рю растерянно молчали. Только Мамору решился спросить:

— Почему бабушка помнит папину мечту, а сам папа — вообще нет?

Вспыхнул и погас на несколько мгновений свет, потревоженный грозой. Вспыхнули в глубинах памяти, догорая в темноте, остатки крепкой бумаги. Я вспомнил ту ночь и пламя, пожирающее нарисованное лицо отца.

Я наконец-то четко вспомнил.

Я еще с младшей школы полюбил рисовать. Отображать все, что видел, на бумаге. Забирая мгновения у вечности. Задерживая их в недрах бумаги. То есть, сначала вечность могла и смеяться: она не узнала бы себя в сохраненных мной листах бумаги, да и те люди ни за чтоб себя не узнали, но… время шло, стопка листов росла, росли, проступая, новые штрихи и линии. Силуэты действительности, схваченные моею рукой, становились все больше схожими, как на бумаге, так и в реальности.

Я постоянно тренировался, когда мне в руки попадала бумага. И к средней школе уже сколько-то гордился собою, узнавая знакомые линии, которые раздвоились, узнавая на белых листах знакомые пейзажи, людей… рисование стало чем-то вроде воздуха для меня. Нет, это был мой воздух! Ничто не могло занять места большего, чем живопись, в моем сердце!

Однажды, незадолго до выпускного из средней школы, я поссорился с отцом.

— Какие предметы будешь подтягивать в старшей школе? — серьезно спросил он, заходя в мою комнату. — Надо б тебе уже задуматься о будущей специальности.

— Зачем мне думать? — я улыбнулся. — Я уже давно знаю.

— И что ты выбрал? — он подался вперед, отложив газету.

— Я стану художником!

— А если серьезно? — отец усмехнулся.

Его странный вопрос и усмешка меня удивили. Я возмущенно сообщил ему:

— Я совершенно серьезен, папа!

— И… — шумный выдох. — Ты серьезно собрался продавать людям вот это? — он брезгливо подобрал лист с пейзажем из моих фантазий: сказочный город, где дома сплелись из металла и кристалла с редкими древнекитайскими постройками, мой недельный труд над совершенством линий и силуэтов, отчасти подсмотренных во сне. — Вот эту вот… этот бред?

Я замер с карандашом, не донесенным до листа бумаги. Я просто устал повторять творения давних и современных мастеров, японцев и европейцев, решил попробовать что-нибудь новенькое, взялся за новый жанр. Новые силуэты, непривычные мне фактуры металла и кристаллов, игра света на бликах камней. Я просто хотел стать совершеннее и попробовать что-то новое, в создании которого я больше не буду никому подражать.

— Просто… — запнулся под его тяжелым и пристальным взглядом, — Просто все полотна великих мастеров уже созданы, а я хочу сделать что-то, следуя себе.

— Полотна… — отец скривился. — Великих мастеров? А, ты себя считаешь кем-то великим? Не рановато ли?

Я шумно выдохнул. Нет, я не считал. Я уважал великих художников прошлого и современность, да и совсем другое имел в виду!

— Послушай, Сусуму, тебе уже почти шестнадцать. Пора б уже стать реалистом, — мужчина, так жестоко посмеявшийся над моими мотивами, склонился ко мне. — Ты, конечно, мог бы продавать портреты, но людей богатых не столь уж и много, у неизвестного молодого художника картины тем более вряд ли купят. Ты бы мог рисовать в стиле приличных мастеров древности, попробовать познать суми-э или хотя бы китайскую живопись, но кто все это купит у неизвестного тебя? — накрыл ладонью звездолет, подобный хрустальной птице, с просвечивающими внутренностями. — Право же, оставь это. И начинай уже готовится к экзаменам в конце школы. Три года осталось. Еще есть время подтянуть все, что ты упустил со своими этими глупостями.

— Но я хочу…

— Я все сказал! — он смял край моей картины и вышел, тихо, но безвозвратно прикрыв за собой дверь.

Он сообщил мне, что терпеть художника не будет.

Я посмотрел на помятую картину, почти законченную и безвозвратно испорченную. В душе то поднимался обжигающий гнев, то застывала ледяная растерянность.

Я не смог отстоять то, во что верил и к чему стремился всей душой. У меня… просто не хватило смелости. Да и его слова… кому я нужен?.. Зачем?.. Этот мир вполне проживет без меня.

Вечером я разжег огонь во дворе, куда выбросил все мои картины и наброски, а портрет отца лежал сверху них. Отец лишь криво усмехнулся, в окно выглянув. И просто молча ушел. Мне уже прежде противно было видеть его, а теперь и вовсе родилось желание уйти и никогда не возвращаться. Я еще слаб и зависим, но однажды я уйду насовсем!

Ветер внезапный разметал листы бумаги по двору, словно ками услышали отчаянный крик моего сердца и различили мое желание спасти свои опыты, копии великих и смелые, редкие пока эксперименты. Я со слезами собирал их во дворе. Отец так и не вышел. Он уже, кажется, все сказал.

Я не посмел оставить хоть один лист себе. Свалил небрежно в кучу плоды моих усилий, чиркнул спичкой. Ветер поднявшийся первую затушил, я дрожащими руками зажег вторую. Новый порыв холодного воздуха — и плоды долгих часов моих трудов вспыхнули в один миг! Я отвернулся, не в силах смотреть на них, наступил на выпавший портрет отца. Отец так и не вышел. Его изображение я сжег последним, мстительно наблюдая, как огонь слизывает сантиметр за сантиметром слои его лица, как изображение человека, которому я верил, скрывается в темноте. Как съеживается красивая белая бумага, обращаясь в черные лохмотья и прах.