Я с любопытством оглядывался на врачей и медсестер. Они казались мне какими-то другими людьми. Едва ли не богами. Ведь они возвращали людям их близких! Много раз возвращали. Вопреки судьбе и несчастьям!

Потом меня молоденькая и веселая девушка позвала к старику. Мол, он очнулся и хочет лично меня поблагодарить. И здорово, что я еще не ушел. И, хотя она обегала всю больницу — по ее словам — и хотя я был мокрый и чихал, а она — лохматой и невыспавшейся, она почему-то шутила. И больным, мимо проходя, успевала сказать что-то веселое.

В лифте я не выдержал, спросил, зачем столько шутить, когда все так серьезно.

— Если не шутить, зачем вообще жить? — засмеялась она. Но, отсмеявшись, девушка добавила уже серьезно: — Ведь врачи своим поведением могут скрасить им тяжелые часы выздоровления, волнение перед операцией или просто поддержать в последние часы. От врача многое зависит.

В тот миг я остановился.

От врача многое зависит! Врачи могут совершать чудеса! Врачи одни борются с бурями чужих болезней и несчастий! О, как же я раньше об этом не подумал? Врачи как боги! Боги на земле! И я… я им даже завидую. Они помогают людям, дарят им время, чтобы вернуться к семье и своим любимым делам. Помогают задержаться, чтобы люди могли вернуться к врачам. И… и если бы в деревне Камомэ был хороший врач… тогда, во время войны… вдруг Камомэ бы не понадобилось так умирать?.. Но… но даже если моя Камомэ умерла… то есть, она никогда не была моей. И никогда со мной не будет. Но даже и без Камомэ в мире много девочек и мальчиков, которым нужна врачебная помощь, чтобы они смогли жить. И старикам.

А когда тот старик благодарно сжимал мои руки, бесконечно благодарил, что я его не бросил, когда я видел его счастливые слезы и успокоенные слезы его близких — они получили его назад, на несколько часов, недель или даже лет — я окончательно решил все для себя.

Тем более, я очень благодарен Муросава-сан за то, что он меня не бросил.

Я тоже стану врачом!

Я стану хорошим врачом и буду помогать тем, кому простые врачи помочь не смогут.

Я стану богатым врачом — со временем им обязательно стану — и буду помогать бедным детям вроде Камомэ.

Даже если я не смогу вырвать жизни людей у смерти навсегда, я смогу отобрать кого-то у нее на время. А время драгоценно. В свое время можно побыть с близкими и сделать что-то хорошее.

Скандал был большой, но я два дня стоял у университета на коленях. И меня перевели на медицинское отделение.

И мое обещание Муросава-сан и родным я исполнил: я закончил Тодайдзи.

Правда, на врача.

Но, думаю, Муросава-сан меня бы понял. А близкие просто сказали — по телефону — что поддержат меня во всем, но просили, чтобы я был счастлив на новом моем пути.

И я был счастлив.

Да, я не бог. И я не могу подарить людям крылья. Но я отныне дарю им время. А уж они сами вольны выбирать, на что его потратить.

Во время учебы, проходя мимо цветочного магазина, я увидел Митико…

Сначала пролетела струя от пулевизатора — и я отшатнулся от неожиданности. А потом заметил, как красиво опадающие капли играют радугой в солнечных лучах. Кажется, это был первый день за много лет, когда я снова заметил на улице солнце. А потом растерянно перевел взгляд туда, откуда вылетела вода, вдруг зажегшаяся светом. И мне смущенно улыбнулась худенькая девушка из-за заросли цветов. Тоже разноцветных…

Самолет затрясло.

Я напугано повернулся.

Мигал свет, и начали волноваться люди. Кто-то заплакал, кто-то — молился.

Дочки рядом не было! Что… время теперь потерять и ее?! Нет!!!

Я поднялся, огляделся.

Облегченно выдохнул, увидев Юмэ, идущую между сидений.

Самолет снова дернулся, но она устояла на худеньких ногах, потом добежала ко мне, потянувшись через нашего притихшего соседа, потянула меня за рукав:

— Пап, пап, почему стюардесса плачет в туалете? Даже дверь не закрыла? — громко спросила Юмэ, подошедшая по проходу к нашему соседу.

Другие люди на ее голос начали оборачиваться.

— Случилось что-то плохое?

Вторая стюардесса упала на колени, вцепившись в соседнее кресло. Молоденькая девушка. Боялась. Белое-белое стало лицо. Как бы до сердечного приступа не дошло! Или только обмороком отделается? Надо бы подойти и посмотреть.

Самолет снова тряхнуло.

— Да что такое? — вскричал толстый мужчина с побагровевшим лицом, — Но мы платили за обслуживание хорошее! Где персонал? Почему они бездействуют?! Эй, кто-нибудь! Ответьте!!!

Но от его воплей стало только хуже. Люди еще больше перепугались.

— Крыло горит! — отчаянно заорал кто-то, указывая в иллюминатор.

Начались крики. Люди повскакивали. Как бы бегать не начали. Как бы ни стали ломиться к пилотам. Если им помешать, если их сбить, то шансов вообще не будет.

Молоденькая стюардесса, отчаянно дрожавшая, поднялась, цепляясь за крайнее кресло слева.

— Сохраняйте спокойствие! — попробовала перекричать она крики и брань пассажиров. — Верьте нашему капитану! Он…

Но ее никто не слушал.

Самолет снова качнуло. Крики раздались отчаянные. Кто-то рыдал. Рыдал мужчина через проход.

Вдруг моя дочка, вцепившаяся в подлокотник кресла нашего соседа, разжала руки.

— Держись! — прокричал я.

Но она ступила на середину прохода.

Самолет качнуло, я вцепился в спинку сиденья спереди, чтобы удержаться.

Свет мигнул и исчез.

Странный звук нарушил напуганную тишину.

Красивый, чистый… голос?..

Свет мигнул и снова загорелся.

Юмэ стояла посреди прохода, широко расставив худенькие ноги в пышной юбке. И, руку положив на сердце, пела. Простая песня без слов. Но ее мощный, звонкий, чистый голос… казалось, он попадает прямо в сердце.

И в салоне внезапно стало тихо-тихо. Кто-то даже приподнялся, выискивая источник этих звуков.

А Юмэ, стоя посреди бури, продолжала петь. Долгую песню без слов. Словно она не боялась ничего.

Растерянно посмотрел на дочку. Сердце замерло.

Она и правда ничего не боялась.

И ее спокойствие передалось другим. Глаза людей зажглись восхищением.

Самолет сильно встряхнуло, другие — и несчастная стюардесса — попали, а Юмэ устояла.

Она пела. Стюардесса жалобно смотрела на нее. С носа разбитого стюардессы текла кровь. Но она как будто забыла о боли. Как будто ее совсем не замечала. Она смотрела на Юмэ. И все смотрели сейчас на мою дочку.

А она просто пела. Пела беззаботно и так спокойно, словно ей не важно было, что с нами всеми будет.

И, хотя положение наше было ужасно, ее пение стало целительной красотой для наших усталых и взволнованных душ.

Ее чистая, нежная песня… ее громкая песня… живительная, словно легкий ветер… песня, рожденная в центре катастрофы… песня, рожденная в сердце бури…

Все прошло в тумане. Жизнь ушла в туман. И два дня в отеле чужого города, и разговоры с врачами и психологами, вызванными главой авиакомпании в аэропорт… И даже часть конференции: я только к третьему дню опомнился, выступил, что-то сказал, вспомнив свой опыт и какие-то старые свои знания. Да, впрочем, всем было известно, что мой первый самолет едва не разбился — и мое смятение и витание в облаках поняли и приняли. Потом еще пара дней, когда я уже очнулся и вспомнил, что являюсь специалистом и надо бы защитить честь родной страны, привезти новые сокровища знаний. Хотя когда я выходил из зала в коридор, то голоса людей смазывались, а сердце мое — заблудившееся, видно, мое сердце — снова возносилось к облакам и застревало где-то в небе. Сердце сбивалось с привычного ритма, а с глубин памяти или души снова всплывала ее песня… песня, рожденная в центре бури! Я никогда в жизни ничего более прекрасного не слышал!

И… я не хотел забывать ее песню! Если б можно было только попасть в центр бури и услышать опять ее… я бы не отказался услышать ее песню снова! Этот чистый, звонкий, свежий голос… это безграничное спокойствие, с которым девочка встретила возможную гибель… эта стойкая уверенность, что даже если мир рухнет, она еще продолжит петь… и песня будет обволакивать мои внутренности и утаскивать за собой, на глубину… то ли в бездну бури, то ли на дно снов…