Но, впрочем, на женщин мальчик еще не смотрел. Только на полную луну. Или на бесконечные свитки, которых дома водилось немало. Все-таки, когда дед ученый и отец ученый книг в доме должно быть не сесть! А он, говорили, прочитал всю библиотеку и у того, и у того!

Но, впрочем, та зима в Киото была страшно холодной. Простудился и заболел даже молодой господин, который прежде не болел ничем, с самого своего рождения. Или виновата была в том очередная прогулка под луной? Почему-то смотреть на людей не хотелось ему, а манила тишина улиц ночных, озаренных сиянием лун, да россыпи звезд. И, хотя случалось недоброе, грабежи или убийцы наемные, стычки стражей — все обходило мимо него. Но болезнь той зимой не обошла.

Он болел долго и страшно. Все в поместии волновались за него. Даже дед оторвался от свитков и записей своих — и отправился в монастырь в паломничество. Зимой. В холод, в простой одежде, отказавшись от приличной еды! Почтенный отец семейства надеялся, что заслуги его молитв все отдаст ему. Если только боги позволят. О, только бы боги позволили!

От болезни красивый мальчик исхудал страшно. Побледнел. И хотя мать приемная ежедневно распутывала и расчесывала заботливо его волосы, стали они тусклыми и ломкими. Страшно обрамляли его побледневшее лицо. Да руки худые — в дни, когда силы наскребал сам чашу с лекарством принять иль с супом — причиняли немало боли сердцу матери. Промокали от слез рукава. Пока муж вернувшийся не мог ее успокоить чуть и отвлечь от тягостных дум.

Он вроде жил, а вроде уже и не жил. Долго спал. Хрипел во сне. Страшно кашлял. Он иногда протягивал руку — и замирали служанки и брат с сестрой, смотря за той рукой — и тянуть пытался неизвестно к нему. Долго плакала госпожа, когда и сама его увидела, спящего. Кажется, она понимала устремления его души, но виду не подала, что поняла. И ему не сказала о том ничего, когда он ненадолго опять проснулся.

Поговаривали злые языки, что, может госпожа Южных покоев, рано ушедшая, зовет его за собой?..

Зима та в Киото была страшная. Много людей унесло ветрами колючими, много судеб разбито стало, много рукавов промокали от слез по ночам. И обряды последние справить было тяжело: мешали ветер и мороз.

— Знаешь, брат, я слышала одну историю, — тихо и будто случайно сказала юная госпожа Фудзиюмэ брату Сюэмиро, когда они вдвоем лишь сидели днем у постели болевшего, — Там такое случалось! И, говорили, что только при свете полной луны!

Она нарочно слуг оставшихся опросила, да выходила тайком в город — то есть, мать вид сделала, будто и правда тайком — чтобы собрать побольше историй. Особенно, ночных. Помятуя о страсти брата ко времени после заката дня.

Чуть шевельнулись кости, кожей обтянутые — и краешки пальцев выскользнули из-под верхних кимоно, подбитых ватой.

— Слышал? — спросила еще оживленнее, громче еще, госпожа Фудзиюмэ у своего молчаливого спутника, — Лишь только за полночь, лишь только при свете полной луны…

— Нет, не слышал совсем! — брат нетерпеливо ударил сложенным веером об пол, покосился на пальцы, из-под одеяний выползшие, тонкие, да добавил еще сердитей, — Да совсем не хочу говорить о том! Помолчи!

— Ты! Ах, ты! — но все-таки замолчала, повинуясь воле старшего брата.

— Что… при свете луны? — долгое время спустя тихий-тихий голос спросил.

Впервые за три последних дня больной очнулся. Впервые проявил к чему-то интерес.

— Ах, братец! — девочка подпрыгнула, — Да ты проснулся! Прости, тебя разбудили мы… Ах, как не хорошо с нашей стороны!

— Но что… ночью? — он попытался даже присесть.

И завалился бы на бок, если б крепкие руки брата не подхватившие.

— Ночью что случилось?

Сестра и брат хитро переглянулись.

— Да ты б лекарства сначала выпил? — грустно спросила юная госпожа, — А то опять сознание потеряешь если? Так и не приняв?

— Ну, давай! — попросил уныло юный господин.

Хотя от лекарств горьких уже тошнило его. Иногда он не совсем уж и вправду падал в тяжелое забытье. Лишь бы не пить. Он, похоже, смирился совсем, что судьбы своей не изменить, а судьба, похоже, в жизни этой повернулась к нему неблагосклонно.

— Ох, лекарство… лекарство забыла! Слуги! Да где вы? — госпожа вскочила, но запутавшись в одеяниях, упала к нему на постель.

Он едва подхватить успел ее худыми-худыми руками. Как в рассказах о призраках. Как в страшных рассказах.

— Кажется, ты принял ее женой? — усмехнулся Сюэмиро.

— Да ну тебя! — строго посмотрели на него черные глаза, — Любишь ты шутить!

— А что… я не хороша? Так я дальше рассказывать не буду! — девочка вывернулась из его слабых рук, поднялась, подолы пятислойных кимоно подхватила — да выскочила, сердито захлопнув седзи.

— Да… — Синдзигаку пытался подняться, но рухнул.

В руки, подставленные братом.

— Не огорчайся, брат. Я ее приведу, — пообещал он, — Но ты поклянись сперва, что лекарство все выпьешь!

— Ну, хорошо, хорошо, я клянусь!

Он околдован был упоминанием полной луны и сказки о ней — и на все бы сейчас согласился, чтобы дослушать. И Сюэмиро обрадовался несказанно, такой живой интерес у брата увидев впервые за долгих два месяца. Если человек чем-то интересуется, то, может, он будет жить?

Сестра хитрая вернулась скоро вместе с братом старшим. С лекарством. Да с той заветной историей. Сев у постели больно, да проследив, чтобы чашу с лекарством опустошил — привереда еще и проверила, заставила допить последние капли — Фудзиюмэ присела у изголовья рядом и наконец-то начала.

Есть в Столице мира и спокойствия поместье на Пятой линии. В нем давно никто не живет. Люди боятся селиться там, потому обветшалые здания разваливаются, а когда-то изящный сад продолжает зарастать. И слухи зловещие о нем ходят.

Жила когда-то там госпожа Асанокоо. Миловидная тихая девушка, что изящно умела вшивать. Да стихами говорила, то ладно, то странно. И отец ее невысокий Девятый чин имел. А потом в состязаниях по стрельбе из лука он упал — и сломал шею. Да матушка недолго его пережила.

А в тихую жизнь юной госпожи прошел некий молодой господин — до сих пор неизвестно имя его, хотя, как ни гадали охочие до словесного яда умы и языки!

Началось все с того, что пустила служанка его. Очень надеясь, что по заботе и любви его госпожа ее сможет развлечься и подняться как прекрасная госпожа Отикубо. Он, напав на несчастную хозяйку поместья, всю ночь ее ласкал. Отпустил лишь под утро. Да, в поместье свое возвратившись, как положено приличному любовнику, прислал слугу своего с полным ожидания и восхищения красотой ее письмом. Хоть госпожа и не поверила: что он там разглядеть мог, придя после полуночи, когда погасили слуги все светильники, и без того малочисленные? Но это было что-то новое в скудной и скромной размеренной жизни — и потому охотно отправила слугу с ответным письмом, заодно приказав посыльного пред тем накормить.

С тех поры и повелось: переписка шла днем, ночью навещал он ее. И она — к объятиям и речам пылким его привыкнув, начала уж мечтать, что однажды он сам предложит в эту ночь трижды отпить из чашей друг друга, да к себе заберет женой. Он, правда, о делах домашних не заикался. Так, что боялась бедняжка, что госпожа Северных покоев уже есть у него. Да, может, и женщина не одна. Но хотелось вырваться из обветшалой усадьбы в мир другой, да в объятия пламенные молодого любовника, чтобы стал еще и защитником-мужем! Чтобы не только веера и гребни прислал иногда, да ветки то цветов, то листов прилагал к письму, а чтоб уже можно было при слугах голову поднимать и с нежностью говорить: «Мой супруг», «Господин мой велел…».

И чем больше он приходил к ней — и тем встревоженней ждала она его каждый новый день, привыкнув. Или даже пробудилась в сердце молодом любовь?.. Скучнее стало жить днем.

И однажды от слуги услышала, что господа с дома на Второй линии на охоте поймали лисиц. Взрослых убили. А одного ребятенка отдали собакам своим, подразнить, проследить, скоро ли и какая убьет.