Я не трачу время на раздумья. Я отодвигаю запор и выхожу из камеры. Я встаю посередине коридора, заслонив собой Шона, и жду, глядя на беснующуюся стаю.

— Что ты делаешь? — шипит кто-то. Затем к нему присоединяется хор испуганных голосов. — Давай назад. Ворота откроются в любую минуту!

Я смотрю налево. Лия судорожно вцепилась в прутья решетки.

— Тебе их не остановить! — кричит она. — Они тебя убьют!

— Не они, так кто-то еще, — отвечаю я. Если бы мой голос не дрожал, я бы точно сошел за храбреца. — И вообще, пусть уж лучше волки растерзают меня, чем Сильвио Сабатини! К тому же, они редко нападают на людей. — Я оглядываюсь на Шона. Тот бессильно опустился на пол. — Только на слабых и раненых.

Лия быстро переводит взгляд на Эммануила — его камера расположена напротив нее — и вскидывает руки в вопрошающем жесте. Даже волчий рык бессилен заглушить бешеный стук сердца в моей груди. В следующее мгновение Эммануил едва заметно кивает.

Они с Лией одновременно выходят из своих камер. Мы все трое стоим плечом к плечу, перегораживая волкам путь к Шону. Я и Лия смотрим друг на друга.

— Сила в количестве?

Она права. Вряд ли волки нападут, если нас будет больше на их пути.

Мы ждем. Ждем, когда решетка поползет вверх. Ждем, когда в коридор ворвутся серые хищники. Теперь, когда нас трое, я чувствую себя гораздо сильнее.

— Главное, без паники, — громко говорю я, чтобы меня услышали остальные. — Не показывайте виду, что вам страшно. Твердо стойте на месте.

Мне слышно, как отодвигается еще один засов. Это Рави. Его лицо полно решимости. Затем еще один. Еще один человек встает в наши ряды. Затем еще и еще.

Я чувствую в своей руке чью-то маленькую руку. Это между мной и Эммануилом протиснулся Иезекиль. Темнокожий великан строго смотрит на него.

— Нет, — говорит он. — Детям выходить нельзя. Только тем, кому больше тринадцати лет.

Иезекиль хмурится и сердито складывает на груди руки.

— Нет, — твердо повторяет Эммануил.

— Тогда можно я подойду к Шону? — спрашивает мальчонка. — Волки не смогут к нам подобраться, но все равно увидят, что нас много.

Иезекиль смышленый. Смышленый и храбрый.

Эммануил обдумывает его предложение и через пару секунд кивает.

— Ну, хорошо. Уговорил. Дети, можете встать позади нас.

— Это безумие! Вы все сошли с ума! — кричит какая-то женщина в одной из камер. Я узнаю этот истошный, истеричный вопль. Точно такой же я слышал прошлой ночью.

— Мэгги, можешь оставаться в клетке. Тебя никто из нее не гонит, но только, ради бога, замолчи! — шипит на нее Лия. — Или ты не слышала, что он сказал? Не подавай виду, что тебе страшно.

Мэгги еще несколько раз судорожно всхлипывает, после чего воцаряется благословенная тишина. И, наконец, она тоже выходит из камеры — самая последняя. Хрупкая худая женщина, кожа да кости. Возможно, ей не больше двадцати, но на вид — почти старуха. Лицо в морщинах и скорее напоминает череп, тощая шея, кожа на руках висит складками. Она вся трясется от страха и время от времени испуганно ахает, однако все же нашла в себе мужество выйти из камеры. Она становится в задний ряд, однако лицом к волкам.

Я на секунду закрываю глаза. В моем сознании возникает яркая картина: лязгающие челюсти, когтистые лапы, острые зубы, жадно терзающие плоть. Я тотчас отгоняю от себя этот образ. У нас все получится. Непременно получится.

Когда вверх ползет вторая решетка, все до одной камеры пусты. Хищная серая масса волков устремляется к нам.

— Не двигайтесь, — повторяю я. — Не показывайте, что вам страшно.

Волки останавливаются и, вытянув шеи, смотрят на нас. Шерсть на их холках встает дыбом.

Мы смотрим друг на друга, одна стая на другую.

Как только Грету уносят, мужчины тащат меня по извилистым дорожкам трущоб к дому Кадира. Я истошно кричу и брыкаюсь, пытаясь вырваться.

И вот мы у него. Кадир, как водится, восседает на троне в мерцающем пламени свечей. Боджо уже уютно устроился у него на коленях и довольно жует очередной банан. Чертов предатель.

— Что ты сделал? — кричу я. — Где она?

Он снисходительно улыбается.

— Успокойся. Давай без истерик и заламывания рук. Она в безопасности. Пока.

— Пока? Это как понимать? Куда ты ее забрал? И почему ты похитил ее?

— Прекрати. Отдышись. Может, ты все-таки успокоишься и выслушаешь меня? — говорит он все тем же жутко раздражающим голосом. — Как, по-твоему, сумеешь?

Я со злостью смотрю на него:

— Где она?

— Успокойся. Я буду говорить с тобой лишь после того, как ты возьмешь себя в руки.

Я делаю несколько глубоких вдохов и выдохов.

— Ну как, успокоилась хоть немного?

Я киваю. Ничего другого мне не остается.

— Прошу. — Он указывает на стулья. Те по-прежнему стоят посередине комнаты, как и во время нашей недавней встречи. Я делаю шаг вперед и присаживаюсь на краешек одного из них.

— Ты знаешь, сколько мне было лет, когда я взял власть над трущобами в свои руки? — негромко спрашивает он. — Семнадцать. Как же так получилось, что семнадцатилетний парень, по сути дела, никто, подмял под себя все это место? А так, что я увидел идущую мне в руки возможность. Появилась возможность заполнить вакуум, и я его заполнил.

Мои родители были слабы. Слабы и безгласны — прирожденные жертвы. Они покорно принимали все унижения, каким подвергала их жизнь, почти как все, кто здесь живет. Я был младшим из шести братьев. Возможно, все еще им являюсь, кто знает? Возможно, некоторые из них уже мертвы, возможно, вместо них родились другие. Им было не до меня. Никому из них. Мои братья изо дня в день использовали меня как боксерскую грушу. А что делали мои родители? Тебе ведь наверняка интересно. Как они пытались защитить меня, мои любящие мать и отец? Никак. Они просто не замечали или же делали вид, что не замечали. Я не уверен, что именно. Я им только мешал — очередной голодный рот, который нужно кормить.

Как только я подрос, я пустился в бега. Я сбежал из крошечной грязной трущобы, в которой родился, и перебрался сюда, в самую большую и самую грязную. Когда-то, если слухи верны, улицы Лондона были вымощены золотом, ты о таком не слышала?

Я смотрю на него и хочу, чтобы он замолчал, чтобы прекратил трепаться и сказал мне, что с Гретой.

— Но когда я попал сюда, никакого золота я не увидел, лишь горы мусора, среди которых банды местных головорезов дрались, как бешеные собаки. Зато мне бросилась в глаза потребность. Потребность в лидерстве. В твердой руке. В соблюдении правил. Ты наверняка спросишь, а чем же я отличался от них? Я скажу тебе чем. Решимостью и силой. Причем не физической, а умственной. Я силен вот этим. — Он стучит пальцем по виску. — Моя сила вот здесь. Я вижу, что нужно сделать, и я это делаю. Я не тяну резину, не хожу вокруг да около, а сразу беру быка за рога. Как говорится, пришел, увидел, победил.

Честное слово, я вот-вот взорвусь. Я больше не могу это слушать, но даже если его прервать, он будет крутить свою шарманку и дальше.

— Как ты понимаешь, я был весьма щедр с тобой и твоими друзьями. Я дал вам крышу над головой, кормил и поил вас, гарантировал вам здесь, в трущобах, защиту и из кожи вон лез, чтобы так было и дальше. Я всеми возможными способами защищал вас. Взамен же, Хошико, я попросил сущую мелочь, и ты отказалась выполнить мою просьбу. Скажи, разве это честно?

— Я не отказывалась. Я сказала, что сделаю это, как только ты вызволишь Бена!

Кадир хмурит лоб:

— Кто дал тебе право затевать переговоры и выдвигать требования? Ты в долгу перед нами. К тому же ты, как и я, по идее должна стремиться помочь мисс Минтон.

Я больше не могу молчать:

— Где Грета?

— Знаешь, Хошико, ты в чем-то похожа на меня. Тебе не занимать отваги, ты безбашеннее многих взрослых мужчин, которых я встречал за свою жизнь. — Он надолго умолкает. Его молчание кажется мне вечностью. — Грета недалеко отсюда. Как только ты сделаешь для меня то, о чем я тебя просил, ей не станут причинять иного вреда и тотчас же отпустят.