Тюремные камеры.

В самом конце — каменная дверь. Толкаю ее; она холодная и неподатливая. Я возвращаюсь. Здесь больше ничего нет, только эти крошечные клетки. Я считаю их — получается сорок.

Внезапно потолок вздрагивает, и на пол летят крошечные осколки камня. У меня над головой раздается топот десятков ног. Топот с каждой секундой все ближе и громче, кто-то спускается по лестнице. Дверь распахивается, и в нее гуськом входит большая группа людей, после чего створки с лязгом захлопываются. Вошедшие останавливаются, сбившись в кучу, и разглядывают меня.

Мы смотрим друг на друга. Затем девичий голос из самой середины группы восклицает:

— Да это же Бенедикт Бейнс!

Странно, но мы все же устраиваемся на ночь в этой холодной лачуге. Странно не потому, что она такая убогая. По сравнению с некоторыми из мест, где мы ночевали за прошедшие месяцы, это дворец. Странно потому, что здесь нет Бена. За последний год не было ни одной ночи, когда я не спала в его объятьях; ни одной ночи, когда я, проснувшись, не видела его лица. Здесь же его нет, и это неправильно.

Рози исчезает, а через некоторое время раздается стук в дверь. Джек осторожно приоткрывает ее. За дверью Феликс, как обычно, хмурый и насупленный.

— Мать велела передать вам еды, — говорит он и сует в руки Джеку какой-то сверток.

— Где она ее взяла? — спрашивает Джек.

— Кадир дал. Он взмахнул волшебной палочкой, и теперь вы больше не будете голодать.

Он поворачивается и шагает прочь.

— Погоди! — окликаю его и смотрю на Грету. Ее глаза прикованы к свертку. Она готова съесть его взглядом. — Ешьте, — говорю я. — Я хочу быстро переговорить с Феликсом. Можете начать без меня.

Джек пристально смотрит на меня. В его взгляде читается смешанная с любопытством тревога. Когда он кивает, я выхожу из дома и закрываю за собой хлипкую дверь.

Феликс холодно смотрит на меня, будто сердится за что-то.

— Я хочу кое-что спросить, — говорю я ему. — О Кадире. Что он за человек?

— Откуда мне это знать?

— Ну, твоя мать говорит о нем как о спасителе… это так?

Он кисло улыбается:

— Уж если дьявол, то хорошо знакомый, кажется, так говорят?

— Неужели? Как это у него получается? Чтобы все здесь ходили по струнке? Лично мне это не кажется правильным. Что будет, если люди откажутся выполнять его приказания?

Феликс оглядывается, затем наклоняется ко мне и понижает голос:

— Чистые, Лора Минтон, Кадир, они все одинаковы, если их как следует отмыть. Им всем нужна власть. Они все хотят править. Зачем Кадиру желать, чтобы его маленькое королевство рухнуло? Он и так счастлив здесь на своем троне. Он лишь тогда поддерживает изменения, когда видит, что ему это выгодно. Единственные, кто действительно готовы разрушить все и начать снова, — это «Братство». То, что моя мать говорит о нас, неправда. Мы лишь тогда опасны, когда это нужно.

Мы. Он вступил в их ряды. Рози была права: уже слишком поздно.

Мой собеседник переходит на шепот и буквально сверлит меня взглядом.

— Мы — единственные, кому хватает духа выбраться туда и делать то, что нужно делать. Даже Лора Минтон всего лишь хочет посидеть в кресле премьер-министра. Мой брат в эти минуты находится в цирке. Значит, действовать нужно прямо сейчас. Не на следующей неделе, не в следующем году. Сейчас. Мы планируем…

Он умолкает.

— Что? Что вы планируете? Что вы задумали?

Он качает головой.

— Даже не знаю, почему я говорю с тобой об этом. — Он отворачивается и шагает прочь.

— Стой! — кричу я. — Что ты собрался делать прямо сейчас? У меня в этом цирке друзья, я имею право знать.

Он смотрит на меня через плечо.

— Приятного аппетита, — говорит он и скрывается в темноте.

Когда я возвращаюсь в лачугу, Грета и Джек уже сидят на полу, положив между собой фонарик. Его тонкий луч освещает горку сэндвичей перед ними. Боджо уже схватил один и деликатно покусывает его.

— Он не смог дождаться, — извиняется Грета. — В отличие от нас, — вздыхает она. — Джек сказал, что мы должны подождать тебя.

— Могли бы начинать и без меня, — говорю я. — Ладно, давайте есть.

Сэндвичи свежие: таких свежих я ни разу не ела. Ломти хлеба толстые и мягкие, а не сухие и черствые. Между ними по толстому куску розового мяса. Наверное, это ветчина.

Свежие сэндвичи с ветчиной. Еще одно из многих чудес, на которые способен Кадир.

Мы жадно поели и стали раскладывать на влажном полу одеяла. Грета свернулась калачиком рядом со мной, как когда-то в цирке, Боджо устроился у нее под бочком, мягкий теплый комок под одеялами.

По идее, я должна отпихнуть их обоих. Я каждый день в течение нескольких месяцев читала Грете нотации о том, что нельзя спать с животным.

Но я ничего не говорю. Я благодарна, что они здесь, со мной, с ними мне не так одиноко.

— Хоши? — шепотом спрашивает Грета.

— Да.

— Ты думаешь о Бене?

Я вздыхаю:

— Да, я о нем думаю. Хотелось бы знать, что с ним все в порядке.

Она резко поднимает голову и ахает:

— Но ведь с ним все в порядке, правда? Он сказал, что они не причинят ему вреда.

Думаю, мне не стоит делиться с ней своими опасениями.

— Да. С ним все в порядке, я уверена. Я просто скучаю по нему, вот и все.

— Я тоже скучаю по нему.

Прижимаю Грету к себе, вдыхаю запах ее волос. Как ей удается пахнуть так сладко, несмотря на все наши лишения? Не знаю даже, когда она в последний раз толком мылась, но всякая грязь и гадость никогда не прилипают к Грете. Ради нее я стараюсь лежать тихо, и, пока она не уснула, притворяюсь, что сама уже сплю, хотя и знаю, что не сомкну глаз, пока не узнаю, где Бен.

Похоже, что все они узнали меня одновременно.

— Это он! — говорит кто-то, и ему вторит шепот голосов. — Это Бенедикт Бейнс!

Это артисты цирка: они должны знать Хоши и Грету. Они должны знать, что это мы взорвали старую арену и с тех пор нас разыскивает полиция. Интересно, что они обо мне думают? Глядя на их пустые лица, на их разинутые рты, это трудно сказать.

Я пытаюсь найти лица парня и девушки из «Шара Смерти». Сначала я их не вижу, но потом замечаю за спинами других. Слава богу, живы. Парень, Шон, в упор смотрит на меня. Девушка стоит рядом с ним. Ее взгляд лихорадочно перескакивает с меня на него и обратно. Затем она осторожно кладет руку ему на плечо. Я должен поговорить с ними. Должен сказать им, что Сильвио солгал.

Какой-то мужчина делает шаг вперед. Он вынужден пригнуть голову, чтобы не зацепиться макушкой за низкий потолок. Он темнокожий, огромный, мускулистый. Через его лицо протянулся шрам.

Это Эммануил.

Пару секунд он молча смотрит на меня, затем решительными шагами приближается и огромной ладонью хлопает по спине.

Хоши часто рассказывала про Эммануила, так что он мне как старый друг. И все же он слегка не такой, каким я его представлял. Вблизи он даже выше, чем мне казалось на арене, зато не такой свирепый и воинственный, как на плакатах и голограммах, которыми в последние несколько недель увешан весь город. На самом деле у него жутко усталый вид, усталый и печальный. Ему наверняка холодно, потому что он без рубашки. Его тело сплошь покрыто шрамами, а на груди и спине отпечатались следы когтей. Под ребрами обозначилась впадина, похоже, эту часть его тела вырвал какой-то хищник. Рекламные плакаты показывают его шрамы крупным планом, особенно тот, что протянулся через все лицо. Думаю, это сделали нарочно, чтобы изобразить его этаким монстром. Но эффект абсолютно противоположный: монстры те, кто над ним издеваются. Те, к которым я сам когда-то принадлежал. И как же долго я не понимал их звериную суть!

Хоши рассказала мне, как Эммануил потерял свою партнершу, как она погибла у него на глазах. Я чувствую вину за ее гибель. Я тоже причастен к ее смерти. О, да, еще как! Эммануил знает, кто моя мать. Он знает, откуда я. Я — Чистый, по крайней мере, раньше им был. В последний раз, когда я его видел, он старался избежать львиных когтей и зубов. Знает ли он, что я тогда был там, в зрительном зале?