Чистотой внутри Нино выборочно интересовался на выходе:

«Ничего не забыли?»

Я не видел, чтобы кто-нибудь возвращался.

Возможные скопления сеньор Смотритель пресекал однообразно, но действенно: завидев приближающийся катер с туристами, крепил к решетке табличку «Перерыв». Ближайшие туалеты, таким образом, оказывались в кафе или ресторанах на площади, а там надо было заказывать хотя бы стакан воды или чашку кофе, из вежливости. Туристы в массе своей были недурно воспитаны и с удовольствим сочетали приятное с необходимым, в другом случае официанты ближайших кофушек наверняка утопили бы Нино прямо у места службы. Сам он в это время делал вид, что дремлет, привалившись спинкой все того же стула к стене, а возможно и вправду дремал.

Энергетиком номер три, и наверное, самым действенным, были незадачливые мореходы, по недоумию своему просившие одолжить Нино «на минуточку» стул, чтобы не пришлось спрыгивать на берег с метровой, а случалось и большей высоты. Каждый из них буквально сразу, без дополнительных разъяснений начинал понимать, что значит в этой стране обрести кровника, не в шутку, не в кино, и опасались, что их, несчастных, эта кара уже постигла. Если бы у меня была способность защищать имущество также рьяно, я был бы самым успешным в мире адвокатам по бракоразводным делам. Не то, что сейчас. Чем этот стул был так дорог Нино, никто не знал, а спрашивать, выяснив как он ему дорог, благоразумно не спрашивали.

Был, правда, еще один случай, невероятно возбудивший Смотрителя портофинского туалета… Единичный, совершенно отдельный и, в силу своей форс-мажорности, возможно и не заслуживащий упоминания в ряду традиций, что правят атмосферой Портофино… Однако, начал уже.

Вобщем, однажды стул у Нино украли. Нет, его вероломно и нагло сперли. Думаю, сам Смотритель выбрал бы иное слово.

На рассвете маленькой и острой ножовкой я быстро перепилил одну из пластмассовых секций спинки, через которую был продет велосипедный замок и, утащив добычу вверх по тропе, с глаз долой, минут за пятнадцать окончательно ликвидировал стул, превратив его в табурет. Вышел ассиметричный уродец, так ведь и я не Филипп Старк. Слой темно-синей эмали (серьезная, кто понимает, жертва – запас для мелких ремонтов корпуса), совсем осложнил возможное опознание, особенно по запаху. Без нужды не таясь, я принес новорожденный синий табурет на причал и предусмотрительно поставил его на нейтральном участке – между своей лодкой и лодкой старичков – французов: если вдруг Нино умрет от разрыва сердца, пусть лучше думают на меня.

Будучи циничным негодяем лишь отчасти – отпуск всё-таки, я пожертвовал собственным раскладным алюминиевым ветераном с полосатым тряпичным сиденьицем, коротышкой, как сейчас помнящим секцию «Рыболов-спортсмен» в магазине «Динамо» на Горького. Отнес его к месту, где царствовал стул Нино и поставил возле растерянного, обвисшего от растройства, неуберегшего стул замка. Думал, если выйдет глумливо, заберу дорогую сердцу «складушку» назад – зачем еще больше обижать и без того пострадавшего? К сожалению, получилось очень даже ничего, игриво.

«Заметила ли Жардан мой подарок или помахала за возвращенного мужа?» – гадал я подняв вверх руку в победном мальчишеском жесте «Виктория!». На ваши два пальца – два наши. Решил, что подумала:

«Слава Богу, отправился, добрая душа, восвояси. Нынче будет старик на лодке сидеть, никуда не денется. Посмотрим».

Мимолетное воспоминание, теплое как июльский бриз, походя загоняет в черные дыры сознания весь мусор, накопившийся в душе за долгое утро. Я выглядываю на причал и… улыбнулся бы еще, но оказывается – уже улыбаюсь, шире некуда. У решетки стоит отслужившее в офисе выгоревшее креслице на колесиках. Удобное, с подлокотниками, регулировками высоты и наклона спинки, но в силу своей неустойчивости абсолютно непригодное для решения проблем гостей Портофино, прибывших сюда по воде. Тем не менее креслице педантично пристегнуто знакомым замком.

«Браво!»

Мне показалось, замок заметил меня и даже качнулся от ненависти. Чем недоволен? Его же не выкинули.

Кстати, синий табурет я нигде не приметил. Мне, собственно, до него дела нет, первый раз в этом году взял с собой небольшую складную стремянку – две ступеньки и площадка наверху. Имя ей дал: «Жарда-ан», так как написано фломастером, с графическим подвыванием, по-русски, в трех местах, чтобы злоумышленники задумались перед тем как красть.

«Ладно, хватит резину тянуть, пугливая интеллигенция. Еще и вломиться в чужую собственность не успел, а уже тюрьма в голове!»

Плохо. Слишком комплиментарно.

«Хватит резину тянуть, старая пугливая обезьяна!»

Другое дело.

В конце концов, ни одна добродетель не перевешивает искушения подглядыванием.

Я открываю файл.

«Нынешний средиземноморский август ничем особенным не выделялся среди своих предшественников, такой же загустевший от запаха пляжных кремов, словно их подмешали во все подряд – воздух, воду, еду, курево, выпивку. Особенный европейский месяц обычных европейских отпусков. Месяц-дебил, месяц-ужас, месяц-эпидемия. Пагубная, неизлечимая болезнь, в которой, вопреки ожиданиям, выживают все или почти все, чтобы преодолеть с краткосрочными передышками очередные одиннадцать или сколько-то там месяцев трудотерапии и вновь сорваться в августовское безумие, освобождая душу от накопившейся тоски, тело – от умеренности, а семейные бюджеты – от всех форм накоплений разом.

Послеполуденный бриз был сильнее обычного и быстро разгонял короткую вздорную волну с белыми газированными заломами на гребешках – петушки-альбиносы. Стоило Марку слегка изменить курс в попытке хотя бы отчасти спрямить маршрут, как соленые брызги бросились на штурм верхней палубы «Старого брата», заставляя одинокого шкипера морщиться, поминутно протирать солнцезащитные очки и экраны навигационных приборов. Морское упрямство бесконечно, человеческого хватило минут на пятнадцать, Марк смирился, переложил штурвал и обреченно вернулся на первоначальную дугу, прикинув, что лишние полтора часа хода ничего не изменят, сыщется местечно для якорной стоянки, обязательно сыщется, «Нам много не надо». На всякий случай послучал по пластику, выкрашенному «под дерево» – традицию не уважил и суеверием не пренебрег, но думал, что всё как раз наоборот.

Юношей, переживая душевные травмы, обиды и глубочайшие – так непременно по первости кажется – разочарования, Марк думал о людях, как о комьях податливой глины в руках веселого гончара – слепит, раскрасит, осмотрит придирчиво – шлеп! – ив лепешку. Тех, что обнадежили поначалу, то есть через обжиг пропустили – в пыль. Им еще хуже, стоило ради такого конца в печи томиться…

Теперь, после нескольких лет морского бродяжничества, наверняка знал: все так и есть, так все и устроено, с усовершенствованиями, понятное дело, тюннингом, говоря современно, но именно так и никак иначе. Фатализм, на удивление, скажем так – в хроническом варианте – прочных позиций в его характере завоевать не сумел. Пытался, но не преуспел, потоптался на пороге, никто не окликнул и он счел за благо не досаждать. Однако, на всякий случай остался за дверью, сволочь предусмотрительная. Время от временипросовывал в щель идейки…

К вечеру ветер растерял азарт. Как всегда, почти в одно и то же время. Так же быстро, как подростала все послеполуденные часы, угласла волна, скрылась на время в темнеющих глубинах, притворилась покладистой. Позабыла вроде бы по рассеяности капризную рябь на поверхности, не повсюду, местами – своеобразный звоночек, напоминание о возможном подвохе, каких у природы полны загашники. Специально накапливает сюрпризы для самоуверенных человечков, возомнивших себя венцом ее творения. Очень нужны ей такие венцы.

Якорь полетел в воду, едва успев поглубже вдохнуть и задержать воздух. Удалось. Бултыхнулся и сразу почувствовал себя легче. Цепь запричитала сварливо, хорошо недолго – метров двадцать вытравили, не больше. Залегла змеей, притаилась в песке, невдомек ей, что видна в прозрачной воде почти на всю длину…