Не заметить Нино на портофинском ландшафте невозможно, особенно нам, кто посещал курорт на лодках до двадцати метров длиной, ибо наши яхты кормой упираются почти что в самую сферу ответственности сеньора Смотрителя. Никакой особенной роли в нашей жизни он не играет, если не считать незначительные неудобства и весьма экзотические развлечения, о которых чуть позже, хотя мог бы. Эта роль ни в коей мере не смыкалась бы с его профессиональным долгом, если только косвенно, весьма косвенно…
Редко у какой из яхт телескопические сходни, они же трапы, выдвигаются так далеко и опускаются так низко, чтобы придать пешему переходу на причал Умберто Первого потребные простоту и безопасность. О возвращении на борт, да еще «под шафэ» и говорить страшно. В прошлом году я соседствовал с парой весьма пожилых французов, вдвоем путешествовавших на старенькой, но ухоженной собственной лодке, так мадам вообще за три дня ни разу не ступила на берег. Отнюдь не потому, что не хотела. Очень хотела, но решила, что Портофино – не Париж, чтобы увидеть и умереть буквально, да еще на виду у всех и с такими неудобствами для отдыхающих, что и в другой жизни попробуют отыскать, особо мстительные. Ее благоверный оказался старичком более рисковым, к тому же я ему неосмотрительно подособил – сперва подтянул его лодку поближе к причалу, затем буквально принял в объятия, когда он, безрассудный, сиганул без предупреждения сверху на негостиприимные камни. Спасибо, что легкий, худой, но не слишком костлявый. Повезло обоим, обошлось без травм.
Наверное, в его возрасте, если доживу, тоже начну принебрегать подстраховкой, устраивать небесам легкие провокации. Интересно, фиги оттуда просматриваются? А в кармане? Если нет, – говорил себе, – то и напрягаться не буду: приобрету табуреточку сантиметров семьдесят высотой, чтобы ставить ее на край причала, напротив трапа. С такой смело можно шагать туда-сюда, лишь бы зрение не подвело и табуретку из под ног не выдернули. Каждый год вспоминал о табуретке, но почему-то зимой, к лету все забывалось.
Поздно вечером, пытаясь заснуть пораньше – на следующий день планировал выйти в море не позднее пяти утра – я проклял свое человеколюбие. Белое лигурийское «Верментино», обожаемое здешними отдыхающими, опасно сочетает божественный вкус и дьявольское коварство. Казалось бы, что за несколько тысячелетий люди уже должны были бы научиться распознавать такие «коктейли» и сторониться, избегать соприкосновений, но увы, так и не продвинулись дальше экспериментов. Наиболее настойчивой и последовательной оказалась церковь, я имею ввиду обеты безбрачия…
«Жарда-ан!» – ныл на причале как следует подгулявший старикан; кто-то сказал бы «не в меру».
«Жарда-ан!» – будил он свою не менее древнюю судьбу, не имея возможности добраться до лодки и до неё.
«Жарда-ан!» – прозвучало в девятый раз, и до меня через нервы и ожесточение наконец дошло, что Жардан ему все равно ничем не поможет. Я живо представил себе, как сухонькая старушка, искренне страдая от собственной беспомощности, начинает так же отчаяно звать его по имени. По-моему, он представился Мишелем.
«Шахсанем и Гариб»– думал я, пытаясь вспомнить, чем именно закончилась та история… Увы класику советского кинематографа потеснили приключения веронской парочки, и я встал. Четыхаясь, влез в джинсы и майку и уже на двенадцатом безответном «Жарда-ан!» спрыгнул на причал. Дальше все шло, как по нотам: подтянул лодку ближе к камням; дождался, когда море вздохнет и край трапа окажется в мысленно рассчитанной точке; подсадил на трап охнувшего и тонко заверещавшего страдальца по прикинутой траектории, помогая себе и ему коленом, нисколечки не заботясь о внешних приличиях, важно, чтобы на джинсах ничего не осталось…
С нескольких лодок раздались апплодисменты.
«Европейцы. Любители наблюдать из засады. Лишь бы пересидеть…» На соседней яхте натянуто источает любезности, «расшаркивается» Мишель, добравшийся, наконец, до обители спящей поленом Жардан.
«Поприседай, дед, подыши глубоко – быстрее отпустит. Прости, не рассчитал».
«Жива ли твоя Жардан? – пришло мне в голову уже в полусне. – Да нет, наверняка всё впорядке с ней, иначе дед звучал бы куда как веселее…»
Утром, когда я покидал порт на два часа позже, чем планировал, Жаржан сидела, закутавшись в плед, на носу, что-то записывала в блокнот толстой шариковой ручкой с Мики-Маусом на колпачке, у меня таких три из Диснейлэнда, это сразу сближает. Увидев меня, помахала на прощанье и мне показалось, что перекрестила, двумя пальцами, бегло… Наверное показалось, но всё равно приятно.
«Может и сжалится над вами сегодня судьба, будет вам стул…» – послал я ей мысленно ответное благословление и улыбнулся, давно не чувствовал себя так хорошо.
Всё дело было в стуле, в обыкновенном пластмассовом «общепитовском» стуле, примечательном лишь тем, что разменял он былые белизну и блеск на замурзанную, зато яркую жизнь индивидуалиста у всех на виду. Он служил личным стулом Смотрителя портофинского общественного туалета сеньора Нино.
Днем, в рабочее время, восседавший на стуле Нино выглядел дворецким, пристроившимся передохнуть в тени, не на глазах, у входа в хозяйскую аранжерею – так далеко уводили от прозы общественного туалета невысокая каменная лучковая арка, кованая решетка, разноцветные радодендроны; может быть, вовсе и не радодендроны, я ничего не понимаю в цветах, но действительно разноцветные и очень яркие. Вечером, в девять, равно как и днем, на время покидая свой пост, он пристегивал стул велосипедным замком к кованной решетке.
Обычно Нино будто и не замечал окружающий его мир: сидел себе на стуле, спичка в зубах – серой наружу, иногда внутрь, тогда сплевывал. Спичка шевелится – значит не спит. Оживал Нино исключительно в трех случаях. Первый: если – ему звонили. Сам Нино, я обратил внимание, редко проявлял инициативу. Увы, он регулярно кому-то был нужен в восемь утра, буквально с момента отстегивания стула. Незаживающая травма любому отпускнику и смерть – отпуснику на лодке, заплатившему за сутки пользования несколькими квадратными меторами нечистой воды в два раза больше, чем в хорошем отеле за номер с видом на море и завтрак. Впрочем, мертвые оживали, а все неудобства и беспокойства тутже забывались, стоило только увидеть, как Нино отвечает на звонки. Многие после первого впечатления в последующие дни сами заводили будильники на семь сорок пять, чтобы не пропустить уникальное представление.
Итальянец отчаяно жестикулировал, пуская в ход и ту руку, что удерживала телефон возле уха. Оставалось загадкой, каким образом диалог сохранял свою непрерывность. Он приседал, вскакивал, вставал на носки… (Этот колышащийся центнер как на пуантах?! Да уже ради этого стоило пережить потрясение ранней пробудки!) На какие-то секунды Нино неожиданно замирал – трубка у уха – в самой замысловатой позе, и вновь, ужаленный, срывался в безумную хореографию. Был бы жив Игорь Моисеев, доведись ему посмотреть хоть отрывок из этого представления, в репертуаре ансамбля могли бы появиться танцы «Звонок другу», «Тариф «Домашний» или «Эсэмэска с работы»; наконец-то хоть что-нибудь новенькое.
Наблюдая эту картину впервые, я ненароком подумал, что парень слишком прямолинейно толкует слово «мобильный», имея ввиду телефон.
Горючее во внутреннем двигателе Нино заканчивалось одновременно с окончанием разговора. Он усаживался на стул и приступал к обязанностям: складывал руки на животе, вставлял спичку в рот, смеживал веки и не шевелился вплоть до шагов, безошибочно определяя, что они направляются в его сторону, на шаги просто гуляющих по пирсу Нино не реагировал; настоящий профи. Пытаясь определдить природу этого феномена, я пришел к выводу, что у нуждающихся в посещении туалета происходят незначительные изменения в походке. Дар Нино – чувствовать эту разницу. Как аквариумные рыбки – землетрясение.
Вторым поводом для вхождения Нино в фазу активности были туристы, пытавшиеся отыскать плошку для мелочи, которым он терпеливо и, на мой взгляд, доходчиво объяснял, что туалет бесплатный, и его скромная роль вовсе не в сборе денег, а в том, чтобы следить за чистотой, порядком и регулировать скопление людей. А они все искали глазами плошку, переступая с ноги на ногу… Наверное, не понимали по итальянски, но слушали очень внимательно.
