Шумпоматери был Ихтиандром уже по щиколотку. Он стоял в серых носках, насосавшихся влаги до полной потери формы и серебристом новогоднем костюме космонавта, только без шлема. Временами он мелко вздрагивал – вода, бурно вытекающая из пропущенного через открытую форточку шланга, была холодной и с каждой минутой становилась все холоднее.

Сперва, когда внутреннее окно еще было открыто, Шумпоматери встал лицом к городу или к «перспективе» как он выразился сам, и тут же возненавидел ее, волчком крутнулся на месте, жалея, что не согласился на первый этаж с видом на забор. Сейчас он старался не думать о страшной высоте за спиной. Увиденная мельком картина схватилась в мозгу, как пальцы, испачканные клеем «Суперцемент», и даже с открытыми глазами и видом на курносые писуары он всё равно летел вдоль трамвайных путей вплоть до площади Октябрьской революции, где все заканчивалось трагически и необратимо. Закрывать глаза вовсе не стоило, это он чувствовал и без экспериментов. Шумпоматери старался реже моргать.

«Чего это он так таращится – думал я про себя, но приставать с вопросом к приятелю не решился. – Наверное, от холода». Ко всему прочему, стекло было толстым, вода шумела, а громко кричать не стоило – услышит ещё кто-нибудь. И без этого на душе было неспокойно. Вроде бы и табличка «Ремонт» на дверях туалета красуется, швабра блокирует изнутри дверные ручки, а неспокойно.

Уроки в их пятом «А» давно закончились, конец перемены для старшеклассников отзвонили минут двадцать назад и свежий табачный дух еще не успел окончательно выветриться из туалетной комнаты.

«Хорошо было бы еще дыма между рам напустить, – подумал я и пожалел, что Шумпоматери такой ярый, «идейный» борец с курением. Божится, что ни разу не пробовал; поэтому, наверное, такой бескомпромиссный. Отношение к табаку было единственным, что нас разделяло. При Шумпоматери я не курил и даже на прошлой неделе выдержалсдержался, не похвастался, что стащил у отца пачку «Трезора», припрятанную теперь в подъезде за батареей. Мой друг обещал, что «честно заложит» меня с курением родителям, если увидит, а я другу доверял, дружбы без доверия не бывает. Из-за него чуть не до самого окончания школы курильщик из меня был не ахти какой, слишком много времени мы проводили вместе.

Когда Ихтиандр оказался погруженным по грудь и с трудом растягивал в улыбке посиневшие губы, вода, с самого начала сочившаяся на стыках рамы, полилась наружу сильнее. Меня это не беспокоило – прямо под подоконником она исчезала под решеткой, закрывавшей сточное отверстие в кафельном полу. Кто же в минуты триумфа думает о том, что происходит снаружи, на улице?

Учителю труда или Трудовику, как для простоты его называли в школе, в очередной раз стало душно, тесно, а главное сильно муторно на рабочем месте. Располагалось оно в мастерской, выстроенной в углу школьного двора, недалеко от торца основного здания. От того самого торца, в котором находились мальчуковые туалеты. К одноэтажному зданию барачного типа и тянулся пресловутый белый забор, повлиявший на решение Шумпоматери подняться этажом выше, о котором он уже перестал жалеть – холодно было так, что все страхи превратились в кристаллы льда, не таяли, выпали в осадок и не собирались растворяться.

Трудовик вышел из здания и, с третьего раза попав спичкой по коробку, глубоко затянулся фигурно замятой папироской. О том, что к забору прислоняться нельзя он знал лучше всех, сам додумался выкрасить «марко», чтобы не «подпирали почем зря», а прислониться тем не менее к чему-нибудь очень хотелось, нужно было. Мастерская опостылела во всех видах – хоть перед глазами, хоть за спиной, и Трудовик направился к основному зданию школы, где и вознамерился обрести желанный покой. Хотя бы на время. В двух шагах от заветной стены его не на шутку озадачили ручьи, берущие начало где-то на втором этаже и стекавшие по ложбинкам в старом выщербленном красном кирпиче.

«Вот прислонился бы щас чистым халатом…»

Он отступил на шаг, задрал голову и в то же мгновение пожалел, что вышел из мастерской. Не то, чтобы принял серебряную задницу Шумпоматери за привидение, даже с такого угла задница отлично угадывалась, дело было в другом: по всему следовало срочно бежать в учительскую докладывать о происшествии, а этот поступок грозил стать последним в его трудной педагогической карьере.

«Срочно бежать!» – приказал себе Трудовик, не двигаясь с места.

Он еще один раз пожалел, что в свои заслуженные годы так и не научился вовремя останавливаться с выпивкой, вот и вчера… Или уже сегодня? Вобщем, разговаривать на равных он мог только с буфетчицей, физруком и несколькими понимающими жизнь парнями из старших классов. Причем, только отвечать, то есть проявлять уважение к собеседнику, и желательно кивком, не дыша. Во всех прочих случаях следовало бы занять позицию против ветра, желательно сильного, а лучше шквального. Тут еще завуч с позавчерашним (или вчерашним?) последним преджупреждением… «Кому угрожать вздумала, малохольная?! Ветерану! Говнюшка нашлась… Ветерану…»

И долг ветерана возобладал.

Бежать вокруг школы Трудовик не мог, любым другим маршрутом, впрочем, тоже, поэтому он двинулся к цели быстрым, так ему самому казалось, уверенным шагом. При этом нещадно потел и ругал себя, не жалея, за то что вообще на работу вышел:

«Вот она, сознательность, до чего людей доводит. Был бы беспартийным, валялся бы себе дома на отомане. Дочка соседская сгоняла бы за рассолом на рынок, лучше капустным… Огуречный тоже сойдет, но лучше капустный. Вот, дура малолетняя, наверняка огуречный бы приволокла, хотя и выбор был…»

Возле учительской он уже форменно умирал, отчаяно задыхался и тер ладонью левую сторону груди.

Дверь распахнули изнутри – на шум и запах.

Пролетевший по корридору учительский клин одним ударом с налету вынес напрочь дверь туалета. Деревянная ручка швабры только хрустнула, я даже не успел испугаться. Шумпоматери, расставив в стороны руки, смешно приседал выворачивая наружу колени, чтобы не упирались в стекло и уходил с головой под воду – исполненная мечта ее согрела. Он походил на таитянского божка, который сидел на полке в кабинете отца, только худой и дешевле – отцовский божок был пузатый и золотого цвета, тогда я думал, что он вправду сделан из чистого золота и всем об этом рассказывал; странно, что нас не обокрали… Шумпоматери был серебряным, а части тела, неприкрытые тканью, включая лицо, отливали серо-голубым. Все было гармонично и в тон. Нет не все… Темно-карие глаза торчали, как большие пуговицы, пришитые к морде серого медвежонка в его спальне, они не вмещали всей гаммы переживаемых эмоций и даже при погружении, переполненные изнутри и снаружи, не могли закрываться. Толща воды делала их еще больше, добавляя взгляду восторженной сумашедшинки.

Военрук быстро перекрыл воду и потянулся к шпингалету. Завуч по хозчасти заорала так, что даже Шумпоматери дернулся, нешуточно разволновав маленький мир своей необъятной фантазии:

– Назад!!! До подвала прольет!!! Там новый паркет сложен!!!»

Военрук так громко скомандовал себе «Отставить!», что теперь закричала учительница пения, зажимая ладонями уши, чтобы самой не оглохнуть. При этом она упустила на мокрый пол журнал второго… то ли «Б», то ли «В» – я не разобрал. Да и неинтересно мне было. В этот момент я, к стыду своему, даже про Шумпоматери забыл, думая лишь о том, как же это здорово – уметь командовать самим собой вслух! Например, тянешся к конфете и тут: «Не брать!» И не берешь. Садишся за домашние задание… «Не делать!»…

Позитивный ход моих мыслей прервал Трудовик, он как раз подошел. Выглядел – хуже некуда, мне его стало жалко. Похоже, на это чувство к старому пьянице только мы двое и были способны: я и он сам.

– Лестницу надо. Снаружи приставим и откроем. Стамеской. У меня в мастерской как раз есть такая, побольше…