Марк действовал привычно, по давно заведенному порядку: на корму – прикинуть дистанцию до ближайших лодок, прочетив мысленный круг от якоря, на нос – проверить хорошо ли натянулась цепь, закрепить ее, «на всякий пожарный», стальным карабином, и назад, на мостик – заглушить движки, щелкнуть клавишей вентиляции моторного отсека, включить стояночные огни, генератор и пометить в бортовом журнале дату, время, уровень топлива, координаты и глубину. Уф… В последнюю очередь заглянул в моторный отсек – духота жуткая, но тревожных запахов нет. Ветиляторы не подвели, гудят как Боинг на взлете, им еще минут десять «лететь», а лучше пятнадцать.

«Теперь – пора счастья… часов на сто. А там – как пойдет.»

Небо, соперничавшее с морем в безмятежности и глубине было чистым, прозрачным и беременным миллардами звездочек. Оно уже нежно любило их, еще не родившихся, безграничной небесной материнской любовью и терпеливо сносила последние капризы завистливого, ревнивого Солнца. Именно эта любовь проникает в души романтиков, вынуждая каждый закат замирать от восторга и счастья, наблюдать за рождением удивительных светлячков.

Настоящие романтики, кстати, не верят, что звезды в самом деле так далеко от Земли, как утверждают ученые. Людям, говорят, просто не нравится, когда кто-то пристально наблюдает за ними сблизи, вот они и придумали способ избавить себя от ненужных переживаний, будто шапкой-невидимкой накрылись. В отличие от ученых, романтики не на чем не настаивают, они даже не настаивают, чтобы их слушали. Живут себе тихо со своей правдой, радуются звездам и никому не мешают.

Наверное, Марк поддержал бы догадку о заговоре ученых, но в широком смысле: докторов всевозможных наук, академиков в стране почти как крестьян, а две трети населения ездит на «Жигулях». Но и ученых бы поддержал тоже, для равновесия, по крайней мере в частном вопросе относительно звезд: он давно считал, что мир перенаселен параноиками, только слежки со звезд еще не хватает…

Не причисляя себя к натурам чувствительным, он тоже любил это время, когда дню уже надоело дневать, а ночь всё не спешила и не спешила на вахту, потом быстро-быстро, как проспавшая секретарша: кофе, помада, туш, глаза, ключи, бегом, назад бегом, сумка, вперед бегом… – Чума! – она уже сортирует почту: «Чёрт! Калготки забыла!»

Прогнозы погоды день ото дня продолжали оставаться однообразно благоприятными, однако Марк привычно по нескольку раз за ночь просыпался и лежал, не шевелясь, не открывая глаз, вслушивался в окружающий лодку мир, в себя. Если ничто не тревожило, засыпал на следующие полтора – два часа. «Старый брат» чуть покачивался, побрякивал якорной цепью, то давая ей послабление, то напрягая до едва заметного рывка, поигрывал от безделия, будто четки перебирал.

Как обычно, кто-то и соседей полуночничал, и «Старый брат» вдыхал открытыми иллюминаторами слегка приправленный морем табачный дух, едва заметно поворачивался на голоса и различимый перезвон бокалов – обожал праздники. Как и все корабли и кораблики, насильно, по воле своих капитанов погруженные в сон, он был вынужден притворяться неслышимым и невидимым. Якорная цепь не в счет, как и стояночный фонарь на клотике, хоть тот и яркий. Яркий-то яркий, но уж больно мелковат, «Старый брат» поддразнивал его «одиноким салютом», полагая, что таким образом иронизирует над собой, а это безусловный признак интеллигентности и воспитанности. У «англичанин» в родном порту научился – «Принцесс», «Сансикеров». Хорошо, что не замечал, как они манерно перешептываются между собой за его бортами, подтрунивая над «забавным итальянцем». Было над чем. Часто случалось, южная природа «Старого брата» вдруг проявлялась во всей своей разгильдяйской красе, он забывал откликнуться на повороты ключей, не реагировал на нажатия всяких кнопок. Бастовал, короче. Потом долго стыдился, пытался загладить вину, покорно сносил домагательства мастеров и упреки хозяина.

Ему тоже было в чем упрекнуть хозяина, но из соображений лояльности «Старый брат» не желал усердствовать, ограничив претензии одной-единственной – «Мало света!» «Старый брат», дай ему волю, превратил бы себя в море огней, обожал большие и сильные лампы. «Одинокий салют» в такой конкуренции был обречен и надеялся, что мольбы «Старого брата» до хозяина не дойдут. Он перекрещивал провода и из-за этого часто перегорал. Чувствовал, что если так будет продолжаться, то нынешняя «гастроль» станет последней, но никак не мог определиться со своими страхами – чего больше бояться.

Прошлым летом, «Старый брат» позавидовал не на шутку раздухарившемуся соседу – тридцать футов, смотреть не на что, а иллюминации как на «Титанике»! Ну и шумнул во весь голос включенной в салоне рацией. Та, в свою очередь (исключительно по собственной инициативе!) спросоня привлекла репродуктор на мачте… Шум был такой, что даже якорь по самую пятку в песок зарылся. С той ночи хозяин дважды перед сном проверял положение тумблеров громкой связи и рации, а если погода намекала на предстоящую гульбу с шалостями, оставлял связь включенной на минимальную громкость. Правда, и спать в этом случае устраивался, не раздеваясь, на жестком диване в двух шагах от поста управления. «Можно подумать, понадобится – не разбужу…»– дулся на хозяина «Старый брат».

Сегодняшний вечер вышел «Старому брату» как по заказу: по правому борту гуляли итальянцы, напоминая о верфи-колыбели и счастливых месяцах младенчества, до первой воды. Глубоко заполночь, когда роса вычертила на его запотевших бортах извилины ностальгического умиления, земляки выдохлись.

«Вот в былые времена…», – вздохнул было «Старый брат»… и тут же, неосязаемая волна прибила к корме голос далекого саксофона. Сама темнота его выдохнула несмело, и все-таки различимо. Заплутав в бухтах выложенных на просушку канатов, медленная мелодия сворачивалась в невидимые спирали, задремывала, убаюканная, пробуждалась, долго и томно потягивалась на мокрых досках и растеклась по палубе маслянистой и вязкой прощальной нотой.

Полный штиль…

Замерев от восторга, «Старый брат» представил себе музыканта. «Обязательно загорелый и длинноволосый, как хозяин, в таких же драных джинсах и майке со сведенным частой стиркой рисунком… Сидит, скрестив босые ноги, на носу старого парусника, инструмент на коленях, слегка раскачивается в такт морю и ушедшей мелодии – в нем она застывает последней. И он поощряет усталое горло теплом сладковаго дыма…»

Маленькая красная точка рождалась из ничего вдалеке от кормы, набухала, словно приближалась, меркла, совсем исчезала и появлялась вновь, таинственный семафор судьбы. Офигеть…

«действительно – «офигеть!»… Выдумывать от лица лодки?! Полная клиника. И зачем, спрашивается, в каждом порту покупать себе новые майки, если подсознательно мечтаешь щеголять в старье… А вот с сигаретой – ничего получилось, симпатично… Прямо концовочка для женского романа. добротные сопли.»

Сам Марк давно уже не курил, с восьмого класса, когда понял, что табачок не заменит ни широкие плечи, ни накаченную грудь. Именно таких парней в первую очередь выбирали девчонки на школьных танцульках, когда чокнутая на феминизме и личной неустроенности директрисса через раз объявляла «белый» танец. Короче, Марк с курением завязал и подался в спортсмены. Вымахал за год на двенадцать сантиметров, в результате чего съехал со второй парты на последнюю, что, вопреки традиции заднескамеечников, не сказалось на успеваемости.

Школьные предметы давались ему легко. «Он, конечно, не гений и учится недостаточно, но я бы сказала – изящно», – делилась с родителями классная руководительница Марка Нонна Павловна, и было неясно, чего больше в ее словах – одобрения или скорби о недостатке усердия, но так уж непросто она изъяснялась.

«Божий одуван». Ей нравилось напоминать, что если бы не астма, полученная в блокадном Ленинграде, она несомненно бы стала солисткой балета в Мариинском, а может быть и в Большом. «Вместо этого, – говорила она, – жизнь вынудила меня позволять всяким недорослям докучать мне дурно выполненными домашними работами, потворствовать неучам и лентяям, поскольку в стране введено обязательное среднее образование. Чудовищно неравноценный размен.» Иногда Нонна прикрывала яркие, совсем не пожилые голубые глаза, и на лице ее, вне зависимости от того, что в данный момент происходило в классе, появлялась блуждающая мечтательная улыбка. Марк представлял себе, как кружится она на мысочках в свете прожекторов, а в проходах к сцене уже толкаются поклонники с огромными букетами. Среди них он всегда различал отца.