Я не знаю, кто и что со мной дальше делал… Только помню, что меня, лежащую где-то под тёплым одеялом, тормошили и я сквозь не желающий уходить сон рассказывала кому-то, что надо срочно связаться со штабом округа и майором Николаевым из разведотдела, сказать, что вернулась группа Викулина. Я ещё помню, что повторила несколько раз как самое важное, что Николаева зовут Сергей Николаевич. И что все наши вещи нужно передать только ему лично в руки…

Дальше в памяти остались какие-то обрывки, когда я всплывала из глубин беспамятства…

Вот меня много рук несут завёрнутую как ляльку и кладут на что-то жёсткое, а чей-то голос бубнит дыша на меня духом ядрёного самосада: "Вещички все твои мы тут вместе положили, всё сделали, всё в аккурате, не волнуйся! Живи! Дочка!.." и что-то тяжёлое и мягкое подталкивают мне под ноги, вынуждая сгибать колени…

Вот меня в тепле… В ТЕПЛЕ! Среди какого-то рокочущего грохота и запаха нашей кочегарки зимой, голенькую поливают такой замечательной ТЁПЛОЙ водой и обтирают скользко с мылом, так нежно и заботливо, переворачивают и обмывают дальше, а я лежу на деревянных досках и мне кажется, что это бабушка меня моет в нашей деревенской баньке… Только мешает запах и доносящийся рокочущий бас: "Вот ты ж вроде образованный человек, Грибокраду своёму клялся, а язык у тя срамной, что у змеюки козюли!….У меня ж дочки старше неё будут, нешто я их птичек моих не мыл никогда?… Вот ведь девке досталось то… Жуть просто… Гля-ка, живого ж места нет… И пошто мужика то заместо её не нашли?… Не, что ни говори, девка-кремень! Невестку бы таку взять… Не, волосы не трожь, у баб это дюже важно! Мы дойдём скоро, а там по холоду повезут, с мокрой головой застудить могут… Ну, давай Феофаныч…" Чего должен дать незнакомый Феофаныч я так вспомнить и не смогла…

Вот меня трясёт под знакомо завывающий натужно мотор полуторки, подбрасывает и снова стукает об деревянный жёлоб носилок, если бы не тонкое обернувшее меня одеяло и подложенное под голову, что-то мягкое, я была бы вся в синяках и занозах… Кто-то громко стучит и сипло кричит: "Эй! Ты! Не картошку везёшь! Аккуратней давай!"… Чьи-то неловкие руки пытаются поправить меня на носилках, наверно я съехала в сторону от тряски… Сбоку одеяло видимо сбилось и мне под него подлезает холодный воздух, я силюсь пошевелиться и открыть глаза, но не могу и ничего не вижу, темно… Лишь успокаивающая мысль гаснущего сознания: "Темнота — это хорошо! Значит нас с берега не увидят…" Додумать, почему ещё темнота это хорошо я не успеваю…

Вот меня куда-то несут, потому, что гулко топочут каблуки и меня плавно качает… Потом заполошный женский крик: "Полина Ягнатовна! Там это! Там сказали, что ранетого моряки привезли! А сами девку голую тащут!.. Кони застоялые! И гогочут! Бесстыжие!.. Так рази так можно?! Что делать то?!.."

Приходила в себя медленно и неторопливо, как всплывает из тёмной торфяной глубины почерневший, пропитанный водой старый топляк, вдруг покинувший свою уютную берлогу на дне и решивший поплавать по поверхности, этот процесс полон неспешности и я бы сказала величественной раздумчивости… Но всю величавость процесса сломало ощущение аккуратно тыкающейся в губы ложки с такой восхитительной кашей из сечки и нос даже улавливает нотку запаха растопленного сливочного масла, а уж если ещё и с сахаром… М-м-м…

Открыла глаза… Я сижу или полулежу подпёртая с боков подушками, напротив добрые и пронзительные глаза в смешливых морщинках по углам из-под косынки и ложка с тёплой кашей у рта. Мне стоит невероятных усилий не открыть рот и не проглотить это сводящее с ума лакомство и кажется вместе с ложкой… Я пытаюсь поднять руку, чтобы отодвинуть от себя это искушающее вкусное издевательство, но руки словно налиты свинцом и приколочены к кровати, единственное, что у меня получается, это сильнее сжать губы и попробовать помотать головой в отрицании. Но голова тоже чугунная, тяжёлая и пустая до звона и слушаться не желает, мне только удаётся чуть повернуть голову…

— Это сколько ж ты девонька не ела ничего? — чуть отодвинув ложку участливо интересуется медичка, но у меня в голове все шпионские страсти, мания преследования, говорите? Я держу взглядом желанную ложку, но отвечать боюсь… Медики — они такие хитрые, я только губы раскрою и она мне сразу в рот ложку затолкает и выплюнуть не даст, да я сама никогда в жизни кашу такую вкусную не выплюну! Молчу… У меня приказ Соседа, а он умный, что после голода нужно есть начинать очень медленно и потихоньку иначе желудок и прочие кишки лечить замаешься! Так, что кашу мне нельзя! А если эта мне её даёт, значит она — враг и верить ей нельзя! Господи! Как же вкусно каша пахнет!!! Во рту слюны набежало, только успеваю сглатывать…

— Ты не бойся меня! Я тебе кашку специально на голой воде совсем жиденько сварила, а масло только для запаха кинула… Нешто я не знаю как голодащих откармливать?… Тебе сейчас надо больше пить, чем есть… Надо ж желудок твой расправить… Может чая морковного пока попьёшь, он жидкий совсем и без сахара даже…?

Я пытаюсь кивнуть, сил говорить нет совсем… Она улавливает движение и убирает ложку в тарелку. ОНА МОЮ КАШУ УБРАЛА! Вот вражина! Кашу ХОЧУ!!! От злости и расстройства чувствую как по щекам потекло мокрое… Но мне в губы уже тыкается кружка с тёплым… М-м-м-м… Не знаю, что это, но такого вкусного я никогда не пила… Только у меня эту вкуснятину после нескольких глотков забрали… Вот ведь зараза! Ненавижу! Издевается! Точно издевается!..

— Ты на меня не злобься! Я ж для тебя стараюсь. Нельзя тебе много ничего. Тебе сейчас ложечку каши нужно и поспать…

После слова "поспать" у меня как по команде закрылись глаза и я отключилась… Не просыпаясь я проглотила ложку каши и запила опять этим странно пахнущим напитком и снова отключилась. И так повторялось несколько раз… А ещё под меня подсовывали холодную гладкую гадость и журчали чем-то и мочевой пузырь опорожнялся, я присоединяла своё журчание, словно отвечала на первое… Кто-то меня умело и заботливо обтирал и поправлял, хвалил и называл какими-то ласковыми прозвищами…

Теперь мне ужасно стыдно перед тётей Клавой, что я про неё так плохо думала в первый день. Назавтра я проснулась уже совсем в другом состоянии. Я уже не была думающей колодой с глазами, мне даже удалось самой пошевелиться и попытаться сесть, а когда тётя Клава мне помогла, я пересела на судно и справила свою малую нужду. Умудряясь как-то меня продолжать поддерживать, она меня ловко подмыла, промокнула там всё и помогла пересесть на кровать, чтобы сразу уложить под одеяло. Этих усилий хватило, чтобы я совсем без сил провалилась в спасительный сон. Почти всё время я слышала на краю сознания Соседа, который мне всё время пытался что-то сказать, но разобрать его слова не получалось…

Я уже смогла говорить, вернее, шептать, и всё равно было больно губам и я больше молчала или повизгивала, когда мне делали перевязки и мазали лицо какой-то вонючей дрянью. Когда она накладывалась свежая, то очень больно щипала и жгла кожу, словно на лице у меня кожи совсем не было. На перевязке я познакомилась с Полиной Игнатьевной, моим лечащим врачом. С насупленным лицом лет тридцати, с постоянно сведёнными над переносицей бровями туго затянутая в халат с завязками на спине, с совершенно плоской грудью и почти без талии, такой очень аккуратный цилиндрический столбик от плеч до бёдер, в середине перехваченный поясом халата с глухим узлом в центре. Из-под надвинутого на уши колпака я не видела ни разу её волос, про себя я веселилась, пытаясь представить её лысой без колпака, то есть такую глянцевую загорелую блестящую лысину над её богатыми, даже кустистыми бровями. Но это я не злобно, скорее шучу по-доброму. Она совсем не плохой человек. Как сказал Сосед, она ещё очень молодой врач и её напускной строгий вид, это маска, за которой она прячет свою неуверенность…