— Я с этими местными названиями, хоть всю жизнь здесь живу, но привыкнуть не могу. А Паперо, название какое-то не местное, потому и запомнилось легко. Как бы на контакте подставы какой не оказалось! Эх! Мне бы на пробу сходить, а ты бы из кустов подстраховал…

— Василич! Ты долго будешь за место няньки за мной подтирать? Всё я знаю, и постараюсь всё учесть и просчитать. И Иван меня прикроет. Не боись!

— Так, где ты выход запланировал?

— Нам бы вообще немного севернее Видлицы выйти, тогда перед выходом к берегу связались бы, на катер прыг и в дамках.

— Но туда топать километров шестьдесят по прямой, а на круг вся сотня выйдет… Мы же сначала возле Ууксу планировали…

— Ууксу, конечно ближе, да я с капитаном катера поговорил, финны в Салми базу разворачивают, так, что мимо не проскочить может оказаться… Вот и прикидывали Видлицу, к нам ближе и риск эвакуации меньше. А мы тИхонько-тИхонько и проползём… Старшина! Ну, ты чего?

— Да, свербит чего-то. Вроде всё правильно говоришь… Ладно! Разберёмся! Так и решаем. На западном берегу озера Мульяна, между горушками, там лес сухой, хороший, ждать будем. А след на Питкяранту проложим…

— Ладно! Тогда выходим, все поели?

А дальше опять пошла гонка, мы перешли штук двадцать речек и ручьёв, обходили два озера, больше всего меня поразило, когда мы долго поднимались по склону то ли горы, то ли просто вздыбка какого-то, но почти от самого края, как гребень перевалили, болото, которое почти по пояс переходить пришлось, хорошо, что хоть небольшое. Теперь лес стал всё больше хвойный. Местами попадались поздние последние перестоявшие уже осклизлые лисички и сыроежки, какие-то незнакомые словно в паутине с голубоватым отливом рыжие поганки. К вечеру залезаем в какой-то ельник на невысоком бугре, разбиваем лагерь. Чуть в стороне в ложбинке разводят довольно большой костёр, чтобы сушиться. Я сижу в одной гимнастёрке и белье, завёрнутая в одеяло и кашеварю на маленьком костерке в выкопанной продолговатой ямке, чтобы костёр тоже был длинный, и можно было сразу и кулеш на рыбных консервах и чай сварить. С парнями у меня вроде нормальные отношения сложились. Сперва они приглядывались, но вроде я проверку первую выдержала. Ножки мои ноженьки гудят, не привыкли они столько по буеракам бегать. А завтра с утра, сказали, мы должны Ведлозерскую дорогу перескочить, чтобы в лес на север немного углубиться и найти хорошее место для радиосеанса… А под вечер быстро уходить и так, чтобы возможную погоню в другую сторону направить. Ничего я не поняла, только то, что завтра с утра опять куда-то шагать, а вечером радиосеанс провести. И что, мне не очень нравится, ночью похоже будем этот след для возможной погони делать. А ночью по лесу мне очень не понравилось, только кто же меня спрашивать будет…

Вот и сижу, кашеварю, пахнет вкусно. С папкой любили в лес ездить и в лесу в конце, когда устали обязательно костерок жгли и картошку в углях пекли, а потом, обжигаясь, обламывали чёрные обугленные корочки. Или, как делал папка, просто разламывали картофелину пополам и выедали изнутри пышущую жаром горячую желтоватую сердцевину, посыпанную крупной солью. Все перепачканные сажей, смеются…

Длинный коридор, в нём не тишина, в больнице даже ночью не бывает тишины, я иду усталый, почти шесть часов у стола отстоял, спина как деревянная, а ещё куча дел несделанных…

"Господи! У какого стола? И чего это отстоял, а не отстояла? И вообще, где я? Вот же ж!.."

Впереди за поворотом показывается почти перегораживающий коридор торчащий выступ стойки сестринского поста и над её краем видна шапочка-колпак дежурной постовой сестры. Так! А кто это у нас там сегодня?

— Ба! Какие люди! Мариночка! А ты всё краше и краше! Вот ей Богу, иногда так и хочется откусить от тебя кусочек и мне кажется, что он будет вкуснее пирожного… — А голос то у меня какой, рокочущий, аж внутри всё вибрирует и так сладко тянет, словно струну натянутую за что-то нежное зацепили…

— Доктор! Вот вечно вы со своими шуточками, а потом больные будут шептаться про то, что у нас в больнице каннибализм процветает… Устали?!

Глаза такие заботливые, распахнутые, зелёные, в ресницах чёрных, пушистых и бесенята в них не мелькают, они там строем ходят как на параде… Выскакивает передо мной, в талии пояском перетянута, словно куколка, маленькая такая или это я такая большая, что она мне до плеча не достаёт. А халатик то бесстыжий какой, сверху нагло груди вываливаются и края лифчика видно, а внизу край подола не то, что коленки открывает, там до коленей ещё больше ладони ширины голых бёдер всем на обозрение выставлено! Вот же какая наглая бесстыжая девица! А какие глазки красивые и губки такие яркие. Носик маленький, чуть вздёрнутый с веснушками, которые не портят, а добавляют очарования своей россыпью по переносице и щёчкам…

— А давайте, я вас немного провожу, а то до ординаторской та-а-ак далеко, а мне уколы только через час делать…

Эй! Ты чего творишь? Нахалка! Уже засунула руку и повисла на моей руке и бедром своим круглым трётся, и грудками упругими к плечу прижалась. Вот никакого стыда у девки, кошмар какой! А мы уже в дверь какую-то прошли, тут столы стоят, на них бумажки разные раскиданы… Эй! Э-эй! Чего это мои руки под халатик этой нахалке полезли? А там тело такое упругое, горячее, молодое, булочки попки как-то сами в ладошки прыгнули, а она то, как извивается и из халатика своего винтом выворачивается, колпак вон уже на стол сбросила и мне под халат лезет. А я то во что одета, какие-то салатовые шаровары и рубаха, всё больше на бельё, чем на одежду настоящего доктора похоже… Ты чего делаешь? Мерзавка! Куда руку засунула? А, ну, убери немедленно! Господи! Стыд то какой! А мои то руки уже в лифчик залезли и грудь тискают! А, ну, прекратили оба! А грудь такая тёплая. Упругая, мягкая… А ты чего это, нахалка, стонешь?! Ну, куда ты целоваться лезешь? А язык то мне в рот зачем толкать? И не надо меня под одеждой так гладить! Щекотно же! Жуть какая! И какая я тебе "Пупсенька"?! Ой! А чего эта штуковина так торчит! И почему по всему телу такие волны сладкие, когда это бесстыжая чертовка её своей ладошкой стиснула? Вот ужас то! И чего это я дышу так неровно?… А эта противная девчонка уже считай голенькая, в одном лифчике осталась, попу свою круглую голую отклячила и на корточки присела… Ой! А попа не голая, это у неё трусики такие, что не видно их совсем, да и не трусики это, а срам один, резинка и полоска посредине тоньше резинки и между ягодицами её и не видно, как голая совсем! Вот же никакого стыда совсем! И как только такое носить то можно? Эй! Ты с ума сошла! Ты чего творишь! Дура! А, ну, брось каку! Не трогай! Не сметь! Ты куда его в рот тащишь? Он же у тебя во рту не поместится! Такая хреновина здоровая! Ты зачем его языком облизываешь? И мурчать то чего, ты же не наша кошка Мурка, которая как трансформатор рычит, когда её гладят. Господи! И как же это можно, языком там облизывать? И как руками то его брать смелости хватает? Ой! О-о-ох! Голова поплыла и внутри тепло так, а в животике словно горячее лопнуло и потекло во все стороны… Засунула таки себе в рот! И как только поместилось всё, словно там не рот, а кошёлка безразмерная! И причмокивает ещё… И хвостик рыжий так задорно в такт покачивается… Ой! Что-то мне не хорошо… Скрутило всю, как обручами всю, не вздохнуть, чуть не от затылка гвоздь сквозь всё тело до самой этой елдовины… Сердце сжало, воздуха не хватает, внутри всё не дрожит, а лопнет сейчас, и горячо то как, терпеть уже сил нет… А эта упрямая сосёт и сосёт, только хвостик телепается из стороны в сторону… О-ох!!! Я куда-то полетела, словно вспыхнуло и не знаю уже где, только чувствую, что всё тело трясёт и словно выворачивает изнутри вниз и всё туда в этот ротик ненасытный и ласковый… В голове звон и туман золотистый… Это я, что-ли кряхчу так громко?!.. А эта что делает, вылизывает, не останавливается, руками так по-хозяйски ухватила, язычком и губками со всех сторон… Вот кто бы мне рассказал, не поверила бы…