Глаза ее сразу распахнулись.

– О нет, Шон, не надо, о-о-о… нет, нельзя!

А под губами оказались еще губы и какой-то бугорок, нежный и упругий, как маленькая виноградина. Шон нащупал его кончиком языка.

– О Шон, этого делать нельзя! Прошу тебя, ну пожалуйста, пожалуйста!

А сама обеими руками вцепилась ему в волосы на затылке и удерживала его там.

– Я больше не могу, не выдержу, иди ко мне… скорее, скорее, о Шон!

Наполненный, как парус ветром урагана, распухший, тугой и твердый, вытянутый до предела, он взорвался и был разорван в клочья на этом ветру. И вдруг его не стало. Все исчезло. И ветер, и парус, и напряжение, и желание – все исчезло. Остались только великая пустота и абсолютный покой. Наверное, и смерть такова, сама смерть похожа на это. Но это еще не конец, как и сама смерть, ведь и смерть несет в себе семена воскресения. Вот и они медленно всплывают из глубин океана покоя, медленно пробуждаются к новому началу, потом быстрее, быстрее и наконец опять становятся двумя человеческими существами. Двумя людьми, лежащими на одеяле среди камышей на белом горячем песке под жарким солнцем.

– Каждый раз все лучше и лучше, правда, Шон?

– О-о-о! – Шон потянулся, вытянув руки и изогнув спину.

– Шон, ты любишь меня, правда?

– Конечно. Конечно я люблю тебя.

– Мне кажется, ты должен меня очень любить, если сделал… – она запнулась, – то, что ты сделал.

– Ну я же сказал, что люблю, разве нет?

Шон уже поглядывал на корзинку. Он взял яблоко и вытер его об одеяло.

– Скажи это как следует. Обними покрепче и скажи.

– Черт возьми, Анна, сколько раз повторять одно и то же?

Шон вонзил зубы в яблоко.

– А мамины бисквиты принесла?

Уже приближалась ночь, когда Шон вернулся в Теунис-Крааль. Он передал лошадь конюху и вошел в дом. Кожу покалывало от солнца, он ощущал опустошение и печаль, которые бывают после близости, но печаль была легка, как при воспоминаниях о былом.

Гаррика он нашел в столовой – тот ужинал в одиночестве. При виде брата Гаррик беспокойно поднял голову.

– Здравствуй, Гаррик, – улыбнулся ему Шон.

Гаррик так и просиял. А Шон сел рядом и легонько толкнул его кулаком в плечо:

– Мне хоть немножко поесть оставил?

Всю его злость на брата как рукой сняло.

– Еды полно! – с готовностью отозвался Гаррик. – Вот картошки попробуй, очень вкусная.

– Рассказывают, когда твой папа был в Питермарицбурге, его пригласил к себе сам губернатор. Часа два с ним беседовал наедине.

Стивен Эразм вынул изо рта трубку и сплюнул на рельсы. В своем грубом домотканом коричневом костюме и башмаках из сыромятной кожи он ничем не напоминал богача-скотопромышленника.

– Ну, мы-то понимаем, что это значит. На кофейной гуще гадать не будем, верно?

– Пожалуй, сэр, – уклончиво отвечал Шон.

Поезд запаздывал, и Шон слушал собеседника вполуха. Ему надо было как-то объяснить отцу запись в журнале учета скота, и он мысленно повторял, что будет говорить.

– Ja[8], уж мы-то с вами прекрасно знаем, где собака зарыта. – Старик Эразм снова сунул трубку в рот и продолжал: – Уже две недели, как британского представителя отозвали из крааля Кечвайо в Гинджиндлову. Liewe Here![9] В старые добрые времена мы давно бы уже созвали ополчение.

Мозолистым пальцем он зажал отверстие горящей трубки. Шон заметил, что палец этот искривился и покрылся рубцами от спускового крючка десятков тяжелых винтовок.

– Ты в ополчении никогда не бывал, jong?[10]

– Нет, сэр.

– Самое время, – заметил Эразм, – самое, черт возьми, время.

Со стороны обрыва послышался свисток паровоза, и Шон вздрогнул – его страшно мучило чувство вины.

– Ну вот и поезд.

Эразм встал со скамейки. На платформу со свернутым красным флажком в руке вышел начальник станции. Сердце Шона болезненно сжалось.

Мимо них, с шумом выпуская пар и скрипя тормозами, проехал паровоз. Единственный пассажирский вагон остановился точно рядом с деревянной платформой. Эразм выступил вперед и протянул Уайту руку.

– Goeie More[11], Стеф, – сказал Уайт.

– Доброе, Уайт. Говорят, ты у нас теперь новый председатель. Поздравляю.

– Спасибо. Ты получил мою телеграмму? – проговорил Уайт на африкаансе.

– Ja. Получил. Сообщил ребятам, завтра все будем в Теунис-Краале.

– Отлично, – кивнул Уайт. – Заодно пообедаем. Есть о чем поговорить.

– Это о том, о чем я думаю? – плутовато усмехнулся Эразм.

Борода вокруг его рта пожелтела от табака, коричневое лицо покрывали морщины.

– Завтра все расскажу, Стеф, – подмигнул ему Уайт. – А ты пока что готовь свой старый дульнозарядник, а то, боюсь, его уже моль поела.

Оба дружно рассмеялись: один – густым басом, другой – скрипучим старческим хрипом.

– Забирай сумки, Шон. Едем домой.

Уайт взял Аду под руку, и вместе с Эразмом они двинулись к коляске. На Аде было новое платье с рукавами, широкими у плеча и узенькими у локтя, а голову украшала широкополая шляпа со страусовыми перьями. Выглядела она очаровательно, но когда слушала их разговор, лицо ее выдавало некоторое волнение. Что ж тут удивительного – женщины… они всегда ждут надвигающейся войны без всякого энтузиазма, не то что мужчины, которые радуются, как мальчишки.

– Шо-он!

Страшный рев Уайта Кортни разнесся по дому; преодолев коридор, он легко проник в гостиную, несмотря на закрытую дверь. Ада опустила на колени вязанье, и на лице ее появилось несколько неестественное выражение полного спокойствия.

Шон встал.

– Надо было все рассказать раньше, – тихим голосом пролепетал Гаррик. – Надо было еще за обедом.

– Да не мог я, возможности не было.

– Шо-он! – снова донесся крик из кабинета.

– Что случилось на этот раз? – спокойно спросила Ада.

– Ничего страшного, мама. Не беспокойся.

Шон направился к двери.

– Шон… – испуганно сказал Гаррик, – Шон, ты же не станешь… то есть ведь не обязательно говорить… – Он замолчал и сгорбился на стуле – в глазах у него стояла отчаянная мольба.

– Не беспокойся, Гаррик, я все улажу.

Уайт Кортни стоял, склонившись над столом. Между сжатыми кулаками лежал журнал учета скота. Когда Шон вошел и закрыл дверь, отец поднял голову:

– Что это такое? – Он ткнул в журнал огромным квадратным пальцем.

Шон открыл рот и тут же закрыл его.

– Ну, что молчишь? Я слушаю.

– Понимаешь, папа…

– К черту «понимаешь, папа»! Ты мне объясни, как это вы умудрились за неделю угробить половину быков на этой ферме!

– Где же половину, всего только тринадцать, – ответил Шон; это чудовищное преувеличение больно задело его.

– Всего только тринадцать?! – заорал Уайт. – Всего только тринадцать?! Боже милостивый! Может, сказать тебе, сколько это будет наличными? Или, может, сказать тебе, сколько это будет в тяжелой работе, времени и заботах?

– Я это знаю, папа.

– Он это знает! – Уайт тяжело дышал. – Да, ты у нас все знаешь. Что тебе ни скажи, ты все знаешь. Знаешь даже, как прикончить тринадцать голов первоклассного скота.

– Папа…

– Да что ты заладил «папа, папа»! – Уайт громко захлопнул тяжелый журнал. – Ты объясни просто и ясно, как вы умудрились такое сделать? Что это значит – «отравление раствором»? Ты что, поил их этим раствором? Или вдувал им в задницу?

– Раствор оказался слишком крепким, – сказал Шон.

– И почему это раствор оказался слишком крепким? Сколько ты его разбавлял?

Шон глубоко вздохнул:

– Четыре бочонка.

В кабинете повисла тишина.

– Сколько-сколько? – тихо переспросил Уайт.

– Четыре бочонка.