Прошло уже две недели с того черного дня, когда Нору с ребенком выгнали в гетто. Тася тогда, конечно, не знала всего того, что мы знаем сегодня, не знала, что Норы давно уже нет в живых, что вместе с маленьким Эриком она замерзла в садике на Преображенской. Тася была уверена, что Нора находится на Слободке и очень волновалась, что нет от нее вестей.

Между тем, почти ежедневно Эмилька приносила с Привоза «новости». В городе говорили, что румыны якобы решили «расформировать гетто» и всех находящихся там евреев колоннами гонят в Березовку.

Услышав о Березовке, Тася испугалась и приняла решение отправиться в гетто и вытащить оттуда Нору с ребенком и привести их в развалку к Эмильке.

Эмилька, на удивление, поддержала эту безумную затею. Хотя, конечно, понимала, что появление в развалке Норы с ребенком, а может быть, и старухи Иды, увеличит опасность провала.

А вот Изя как раз был категорически против. Он считал, что Тася не только не сможет вытащить мать и сестру из гетто, но и сама оттуда не вырвется.

Но Тася была непреклонна: она пойдет в это гетто и даже Ролли с собой возьмет.

Обвязанная огромным Эмилькиным платком, Ролли поможет ей сойти за крестьянку.

Осталось уговорить Ролли, и Тася стала ей врать, что они идут на Слободку «гулять», что там они встретят Нору и Эрика, будут играть в снежки и слепят огромную снежную бабу.

Услышав о снежной бабе, Ролли милостиво согласилась, и ранним утром 25 января 1942 года отправилась с Тасей в гетто на Слободку.

По странной случайности, это было в тот самый день, когда из-за снежных заносов «Поезд-Гроб» в Березовку не шел и депортация евреев не проводилась.

Иначе жандармы наверняка загнали бы эту «крестьянку» в очередной конвой и отправили в Березовку.

Так что на сей раз им просто повезло. Не найдя, естественно, своих родных в гетто, они сумели все-таки оттуда выбраться и остались живы.

О том, что видела Тася на Слободке, она никогда не рассказывала. А то, что запало в детскую память Ролли, существенно отличается от того, что там в действительности происходило.

Папа очень и очень сердился, но мы с Тасей все равно пошли гулять в гетто.

Там теперь живут все евреи, и мы там найдем тетю Нору, и бабушку Иду, и маленького Эрика, и мы с ним обязательно слепим из снега Снежную Бабу, и Тася нам поможет. Она обещала.

Жаль только, что Эмилька мне морковку для носа Бабы не дала. Сказала: нет морковки. А я видела, была у нее одна, маленькая. Лежала на подоконнике рядом с картошкой. Так мы и пошли с Тасей лепить Бабу без морковки.

На груди у Таси висит полочка из фанеры, а на ней иконка маленькая и коробочки с фитильками, кружочками такими из картона, которые зажигают под большими иконами. Вот и Эмилька зажигает, когда молится своему Боженьке.

Тася будет как будто бы продавать эти фитильки.

А я буду как будто бы ее дочка.

Тася будет кричать: «Фитилька! Фитильки!»

А я буду молчать. Все время. Даже если кто-нибудь о чем-нибудь меня спросит.

Даже если чужой солдат спросит. Я буду молчать.

На голове у Таси большой серый платок. Меня папа тоже, чтобы не холодно было гулять, закутал в Эмилькин платок.

Тася держит полочку с фитильками и не может вести меня за руку, так что я иду сама и держусь за кончик ее платка.

Слободка, оказывается, немножко далеко, и я уже даже немножко устала. Тася тоже, наверное, немножко устала.

Она все время кричит: «Фитильки! Фитильки!» — но совсем тихо, шепотом. И потому, наверное, эти фитильки у нее никто не покупает.

Но мы уже, кажется, пришли. Прошли под мостом, мимо страшных каких-то серых солдат и пришли на Слободку.

Тася сказала мне правду: здесь на улицах много детей гуляют. Но почему-то никто не играет в снежки и не лепит Снежную Бабу. А некоторые даже сидят или лежат. Прямо так, на снегу, и мамы их не ругают.

Тася уже не кричит: «Фитильки!» Она здоровается со всеми вежливо и спрашивает про Эрика и про Нору. Но никто разговаривать с ней не хочет. Все молчат и только головами взад и вперед мотают: нет и нет. Совсем, как лошадки.

Холодно. А мы все идем и идем по улицам. Заходим в какие-то домики. В какие-то халабуды. Я уже даже плакать начала.

И вдруг в одной халабуде кто-то как запищит: «Тася! Тася Тырмос! Это вы? Боже мой, это вы! Идите, идите же скорее сюда!»

Я обернулась и вижу, ой… В самом темном углу на огромном таком сундуке лежит… Кащей Бессмертный! Настоящий, настоящий Кащей!

Морда черная. Патлы белые. Нос крючком…

Ну, прямо как на картинке в моей старой книжке про Руслана и Людмилу. Ну, вы знаете: «Там царь Кащей над златом чахнет…»

Только тот Кащей, на картинке, около сундука со своим златом чах, а этот прямо на сундуке чахнет. В пальто, да еще одеялом закутан. Страшно…

Тася стала пробираться к нему. А я не хотела, тянула ее за платок.

«Не надо бояться, – сказала мне Тася. – Это мой кол-л-ле-га – адвокат».

Мы подошли, и Тася стала спрашивать Кащея-Адвоката о Норе.

Кащей сказал: «Их здесь нет. Я здесь всех знаю. И меня все знают и уважают».

«Еще бы не уважали, – подумала я. – Он бы их всех тогда съел».

Кащей, наверное, понял, о чем я подумала. Он вытащил из-под одеяла свою длинную-ю черную-ю ручи-щу-у и схватил Тасю.

«Их здесь нет! – запищал он громко так, шепотом. – Но это ничего. Спасите меня! Меня! Вы видите, в каком я пол-л-ло-жении. Меня совсем па-рал-л-лизовал-о. Вытащите меня отсюда».

«Пустите, пустите меня, – заверещала Тася. – Это невозможно. Я не смогу. Я не смогу вас вытащить. Я здесь с ребенком».

«Я вас не выпущу, – пищал Кащей. – Вы по-гиб-ните-е вместе со мной. И ребенок ваш погиб-нет, погиб-нет, погиб-нет…»

Тася теперь тоже, наверное, испугалась, потому что ойкнула так громко, вроде: «Ой-й!» или даже «Ай-й!» Выпустила из рук полочку с фитильками, вырвалась от Кащея, схватила меня, и мы с ней как ошпаренные, выскочили из халабуды и побежали по улице.

Полочка от фитильков болталась у Таси на шее и мешала бежать.

Тася сбросила ее на снег. Фитильки, правда, рассыпались еще раньше, когда она вырывалась от Кащея.

Мне кажется, что бежали мы очень долго, пока не остановились под мостом, где стояли эти страшные серые. Тася поговорила с ними на их непонятном языке, что-то вроде «мум-фрум», и мы побежали дальше. Бежали, бежали и прибежали опять на Софиевскую к папе.

Тася плакала. А я – нет.

А папа сказал: «Все это бесполезно, их уже нет на земле…»

Как это – «нет на земле»? А где же они тогда есть?

Гетто на Слободке просуществовало всего один месяц, с 12 января по 12 февраля 1942 года.

Но это только так говорится «просуществовало». Ведь только «счастливцам» удалось «прожить» в этом ужасе месяц, другие были угнаны в Березовку уже в первый день, 12 января 1942-го, и в тот же день на пути к Сортировочной погибли.

Все, что творилось в этом, так называемом «гетто», еще и еще раз свидетельствует о том, что, вопреки утверждениям историков, еврейского гетто, в полном смысле этого слова, в Одессе вообще не было!

Румынские власти делали все возможное, чтобы согнанные в это гетто жиды не задерживались в нем. Они, эти жиды, обязаны были или подохнуть здесь, на месте, от голода и холода или же в кратчайший срок пойти по этапу, и тогда у них уже был большой «выбор». Можно было закончить жизнь на 10-километровом пешем переходе на станцию Одесса-Сортировочная, или же стать ледяным столбом в вонючем вагоне поезда, носящем милое название «гроб», или уже по прибытии на станцию Березовка сгореть на костре вместе с трупами своих собратьев…